Артур Дойль - Красное по белому
Тяжелой поступью спустился он вниз, в равнину. Еще с большим трудом поднялся он снова на соседнюю скалу, в надежде — увы! тщетной — заметить хоть какой-нибудь признак воды, столь желанной! Но куда ни достигал его взгляд, нигде не было заметно ни одного деревца или какого-нибудь другого растения, свидетельствующего о присутствии источника или хотя бы болота. Всюду одна безбрежная соляная пустыня, окруженная цепью темных, неприветливых гор. В этой пустыне должна была погибнуть всякая надежда на спасение. И путешественник понял, что настал его конец, что путь его свершен и что здесь, на этом голом камне, ему остается только умереть…
— А почему и не так? — прошептал он, опускаясь на землю в тени под гигантской скалой. Здесь или дома в своей постели, не все ли равно?
Он бросил ружье и тяжелую ношу, которую таскал с собой до сих пор. Ноша эта состояла из большого свертка, обернутого в серую ткань и слишком тяжелого для его слабых сил. При падении на землю сверток издал жалобный крик, и из серой ткани выглянуло детское личико с большими испуганными глазами. Две маленькие ручки конвульсивно сжимали одна другую.
— Вы мне сделали больно, — произнес детский голосок тоном упрека.
— Правда? — спросил сконфуженно незнакомец. — Я это сделал не нарочно.
Говоря это, он распутал серую шаль, в которую была закутана девочка, и откинул ее в сторону. Ребенку могло быть около пяти лет. Судя по изящным башмачкам, розовому нарядному платьицу и белому фартучку, можно было заключить, что мать ее была состоятельной. Девочка была очень бледна, но ее полные ручки и твердая устойчивость доказывали, что она страдала не так сильно, как ее товарищ.
— Все еще больно? — с беспокойством спросил он, видя, что девочка продолжает потирать головку, покрытую светлыми шелковистыми кудрями.
— Поцелуйте меня, и тогда все пройдет, — серьезно ответила она. — Мама всегда так делала. Где мама?
— Мама уехала, — ответил он, — но я думаю, что ты скоро последуешь за ней.
— Уехала? Вот странно! Она не попрощалась со мной. Она всегда прощалась, когда шла к тете пить чай, а теперь вот уже прошло три дня и ее нет! Но мне хочется пить. Скажите, разве нет здесь воды и чего-нибудь поесть?
— Увы, нет, моя дорогая! Еще немного терпения, и ты скоро не будешь нуждаться ни в чем. Положи головку ко мне сюда, вот так; тебе будет лучше. Хотя трудно разговаривать, когда губы пересохли и горло сжимается, но я думаю, что будет лучше, если я тебе скажу, в чем дело. Но что это у тебя в руке?
— О, это прелестные вещички! — воскликнуло дитя, весело показывая два обломка слюды, сверкавшей на солнце, как алмазы. — Когда мы вернемся домой, я их подарю маленькому брату Бобу.
— Подожди немного, и ты увидишь вещи гораздо лучше этого, — пробормотал человек, — но позволь мне говорить. Ты помнишь, когда мы покинули речку?
— Ода.
— Ну, вот мы надеялись найти другой источник, но сделали ошибку. Не знаю, что было этому виной: компас ли, карта ли, но я знаю точно, что мы не нашли этого источника. Наша вода, которую мы несли с собой, вся вышла, если не считать остающихся еще нескольких капель, которые я берегу для тебя. А затем… затем…
— Затем, — перебила девочка, устремив серьезные глаза на запыленное лицо своего спутника, — вам нечем будет умыться.
— Да, но и нечего также пить. Первым умер от жажды Бендер, затем настала очередь индийца Тэта, потом — мистрис Мак-Грегор и Дженни Гопп и, наконец, дорогая, твоей матери…
— Как! Мама также умерла! — вскрикнула девочка и, закрыв личико передником, разразилась рыданиями.
— Да, все они умерли, кроме нас с тобой. Я подумал, что, может быть, найду воду здесь. Я взял тебя на руки и пустился вперед наудачу. Но я убедился теперь, что это было бесполезно и нам не остается никакой надежды.
— Вы хотите сказать, что и мы также умрем? — спросил ребенок, поднимая на своего спутника лицо, залитое слезами.
— Я думаю, что только это и ожидает нас.
— Почему же вы мне не сказали этого раньше? — весело улыбнувшись, сказала она. — Вы напугали меня! Но раз мы умрем, значит, перенесемся к маме, правда?
— Да, моя дорогая, ты будешь с ней.
— И вы также. И я скажу ей, как вы были добры ко мне. Я уверена, что она выйдет к нам навстречу на порог рая и принесет большую чашку чистой воды и много, много пирожков, сладких и поджаренных с двух сторон, как мы любили с Бобом. А мы долго будем еще ждать?
— Не знаю, вероятно, недолго.
Незнакомец устремил взор к горизонту, по направлению к северу. На ясной лазури неба он различил три темные точки, быстро росшие и постепенно приближавшиеся. То были три громадные птицы темного цвета, которые начали описывать круги над головами путешественников и, наконец, сели неподалеку на скалу. Это были коршуны, предвестники смерти.
— Ах! Петух и куры! — воскликнула девочка радостно, увидев птиц, хлопая руками, чтобы спугнуть их. — Скажите, кто создал эту пустыню? Бог?
— Конечно, Бог, — ответил он, несколько ошеломленный этим вопросом.
— Нет, нет, — продолжал ребенок. — Он создал Иллинойс и Миссури, но я уверена, что кто-нибудь другой создал страну, в которой мы сейчас находимся. Она и в половину не так хороша, как те. Здесь забыли сделать деревья и воду.
— Что, если бы ты прочла маленькую молитву? — робко заметил ее спутник. — Как думаешь?
— Но ведь ночь еще не настала, — возразила девочка.
— Нужды нет. Если еще и не время для молитвы, я уверен, что добрый Бог не обратит на это внимания. Прочти те молитвы, которые ты читала каждый вечер в нашей повозке, когда мы еще находились там, в долине.
— Почему же вы сами не можете прочесть молитвы? — спросил ребенок, с удивлением глядя на него.
— Я позабыл их, — ответил он, — Когда я был ростом вот с это ружье, я уже бросил привычку молиться, но я думаю, что никогда не поздно делать хорошее. Молись ты, а я буду повторять за тобою.
— Тогда надо вам стать на колени рядом со мною, — сказала она, расстилая шаль по земле, — затем вы должны сложить руки вот так, и вам будет сразу легче.
Странная картина, которую созерцали одни только коршуны! Резвое дитя и старый бродяга стояли на коленях рядом на разостланной серой шали. Полное, жизнерадостное личико ребенка повернулось к небу одновременно с другим лицом, изможденным и худым. Эти два такие различные по виду существа чувствовали, как их сердца в согласном порыве стремились вверх, к Тому, с Кем они теперь говорили лицом к лицу. Два голоса — один серебристый и ясный, другой грубый и сдавленный — соединились вместе, взывая к божественному милосердию.
