Жорж Сименон - Письмо следователю
Мартина двигалась с трудом — мешали высокие каблуки. Она висела у меня на руке, время от времени останавливалась и поправляла спадавшие с ног туфли.
— Раньше в этом квартале одна толстуха содержала маленькое бистро. Как теперь — не знаю, но до него рукой подать.
Я упрямо искал бистро. Мы шлепали по лужам, хлюпавшим у нас под ногами. И когда мы с блестевшими от дождя плечами ввалились наконец в какое-то заведение — может быть, то, которое я имел в виду, а может быть, и другое, часы над оцинкованной стойкой показывали четверть одиннадцатого.
— Ходят?
— Отстают на пять минут.
Мы переглянулись, секунду помолчали и расхохотались.
— Что ты наплетешь Арманде?
Видимо, я рассказал Мартине о своей жене. Не представляю, что успел наговорить, но смутно помню, как отпускал шуточки на ее счет.
Только здесь, где не было ни души, если не считать кота, спавшего на стуле у пузатой чугунной печки, я впервые отдал себе отчет в том, что мы с Мартиной перешли на «ты».
Она объявила, как объявила бы о какой-нибудь редкостной забаве:
— Мы должны позвонить Арманде. У вас есть телефон, мадам?
— В коридоре слева.
Узкий коридор с ядовито-зелеными стенами вел в отдельные кабинеты и пропах их запахом. Аппарат был настенный, с двумя трубками, одной из которых завладела Мартина. Мы, вернее наши промокшие костюмы, касались друг друга, от нас несло кальвадосом — мы добавили прямо у стойки.
— Алло! Двенадцать — пятьдесят один, пожалуйста.
Ждать долго, мадмуазель?
— Не вешайте трубку, — ответили мне.
Не знаю, над чем мы смеялись, но помню, что вынужден был прикрыть микрофон рукой. Нам было слышно, как переговариваются телефонистки:
— Вызови мне двенадцать — пятьдесят один, милочка… У вас тоже дождь?.. Когда ты сменяешься?.. Алло!
Двенадцать — пятьдесят один?.. Минутку, мадам. Вас вызывает Нант… Алло, Нант… Двенадцать — пятьдесят один на проводе.
Все это, бог весть почему, забавляло нас. Казалось ужасно смешным.
— Алло! Арманда?
— Шарль?.. Ты все еще в Нанте?
Мартина толкнула меня локтем.
— Понимаешь, возникли некоторые осложнения. Пришлось зайти вечером в больницу к моему подопечному.
— Обедал у Гайаров?
— Видишь ли…
Мартина стояла со мной бок о бок. Я боялся, как бы она не прыснула со смеху. Что ни говори, выглядел я довольно жалко.
— Нет, постеснялся беспокоить. Да и покупки надо было сделать.
— Пуговицы купил?
— Да. Игрушки девочкам тоже.
— Звонишь от Гайаров?
— Нет, задержался в городе. Я только что из больницы.
— Ночуешь у них?
— Понимаешь, сам не знаю. Пожалуй, предпочел бы гостиницу. Я сильно устал, а пойти к ним — значит, лишний час на болтовню…
Молчание. Очевидно, мои объяснения показались жене не очень правдоподобными. Я с усилием проглотил слюну. Арманда возобновила разговор:
— Ты один?
— Да.
— Звонишь из кафе?
— Да. Ночевать буду в гостинице.
— В «Герцоге Бретонском»?
— Вероятно, если найдется номер.
— А куда ты дел пакеты?
Что придумать? Что ей ответить?
— Они со мной.
— Постарайся ничего не потерять… Кстати, заходила госпожа Тренгуа. Ты, кажется, назначил ей на девять вечера. Боли у нее не прекращаются. Она хотела обязательно тебя дождаться.
— Я посмотрю ее завтра утром.
— Приедешь с первым поездом?
Другое и предположить было нельзя. Поезд шесть тридцать две — темнота, холодина, дождь! К тому же мне было известно, что вагоны часто подают нетоплеными.
— До завтра!
— До завтра! — эхом отозвался я.
Не успел я повесить трубку, как Мартина отрезала:
— Она тебе не верит. Ты попался на вопрос о пакетах.
Мы выпили у стойки еще по кальвадосу и снова нырнули в сырой уличный мрак. Нас охватило веселье.
Все нас смешило. Мы подтрунивали над редкими прохожими, над Армандой, над моей пациенткой г-жой Гренгуа — Мартина заставила меня рассказать о ней.
Нас привлекла негромкая музыка за фасадом, освещенным неоновыми огнями, и мы очутились в ночном дансинге, узком и совершенно красном. Красным здесь было все: лампы, обивка банкеток, стены, расписанные обнаженными фигурами, даже помятые смокинги оркестра из пяти музыкантов.
Мартине захотелось танцевать, и я танцевал с ней. Вот тогда я и разглядел ее шею, на которую спускались завитки мокрых волос, очень белую и с такой тонкой кожей, что сквозь нее просматривалась голубизна вен.
Почему меня так взволновала ее шея? Потому что это была первая, так сказать, подлинно человеческая примета, которую я обнаружил у Мартины. Примета, не имевшая ничего общего с обложкой иллюстрированного журнала, с женщиной, возомнившей себя элегантной. Это была шея девушки, к тому же не очень здоровой, и, танцуя, я несколько раз скользнул по ней губами.
Когда мы сели, я как будто иными глазами увидел и лицо своей партнерши. Веки у нее набрякли, помада наполовину стерлась и лишь местами подчеркивала рисунок губ. Мартина устала, но храбрилась — она любой ценой будет развлекаться до конца.
— Спроси, нет ли у них виски.
Мы выпили виски. Мартина неуверенными шагами направилась к музыкантам и попросила их сыграть какую-то незнакомую мне вещь, а я наблюдал, как она жестикулирует.
Потом она вышла в туалет. Пробыла она там довольно долго. Я подумал, что ей нехорошо, но пойти за нею не осмелился.
Теперь я сознавал, что она просто женщина, и ничего больше, двадцатипятилетняя девчонка, решившая побравировать. Вернулась Мартина лишь через полчаса. В тот момент, когда она входила в зал, я разглядел наконец ее лицо — усталое, с чуть заметными морщинками, но она тут же сделала над собой усилие и вновь заулыбалась. Не успев сесть, закурила и залпом, хотя не без дрожи отвращения, которую постаралась скрыть, допила виски.
— Тебе худо?
— Нет, уже лучше. Теперь совсем прошло. Я не привыкла к такой еде… Закажи выпить.
Она вся сжалась и явно нервничала.
— Последние недели в Париже мне пришлось туго.
Я сглупила, ушла с работы…
Ужин пропал впустую — ее вырвало. Теперь она опять пила. Снова шла танцевать. И чем дольше мы танцевали, тем плотней она прижималась ко мне.
В ее возбуждении было что-то тоскливое, вымученное.
И это не могло волновать. Я чувствовал, что в ней мало-помалу пробуждается желание, но такое, с каким я никогда не сталкивался.
Понимаете, господин следователь, она возбуждалась сама по себе. Ей не нужен был я, не нужен мужчина вообще. Понял я это позднее, а в тот момент смутился и растерялся. Несмотря на мое присутствие, ее желание оставалось безадресным. Ее возбуждение — искусственным. Она цеплялась за него, словно спасаясь от пустоты.
И как ни парадоксально, она чувствовала себя униженной этим, страдала от этого.
