Стенли Эллин - Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью
— Ну что же, согласен, старина, я слишком осторожен, — сказал я ему. — Но по мне лучше так, чем видеть пару черных ковбоев, уводящих наших лошадей у нас на глазах.
— Я предпочел бы, чтобы ты не выражался подобным образом.
— Я не хотел.
— Вот те на! Еще один замшелый консерватор.
— Ой! Можно подумать, что ты людей не обижаешь.
Мы прекрасно понимали друг друга. Было немало вещей, на которые мы смотрим по-разному, и вся соль состоит в том, чтобы не терять чувства юмора по отношению к ним.
Мы поднимаемся на вершину холма и усаживаемся там, прислонившись к камню и храня молчание. Я вырываю травинку, провожу тонким стебельком по одной, затем по другой щеке.
— Итак? — спрашивает Ник.
— Я не знаю, как лучше выразиться. Подыскиваю слова поточнее.
— В основном покороче, да?
— Да.
— Ну и что?
— Ладно, решено. Вы с матерью с завтрашнего дня переберетесь к бабушке и дедушке. А послезавтра она отправится в Мексику оформлять развод.
— Одна?
— Да.
— Ты не думаешь, что я должен поехать с ней?
— Нет. Она не желает никого видеть.
— Но ты не думаешь, что там несколько опасно? Я хочу сказать…
— Я знаю, что ты хочешь сказать. Но мексиканский адвокат и его жена — друзья мистера Гольда. Он уже предупредил их, и они за ней присмотрят. Ожидая мать, займись бабушкой и дедушкой. Для них это столь же неприятный момент, который нужно пережить.
— Вот те на… А они подумают то же самое обо мне… Мне бы не хотелось пока там появляться.
— Мы не можем так поступить, Ник. В конечном счете это тяжкий момент для всех.
Молчание. Тягостная пауза. Наконец он спросил:
— Что происходит? Что-то не складывается?
— Не знаю. Столько всякого. И всяких обстоятельств…
— Я, например?
— Нет. Вовсе нет. Только не ты. И не забивай такими мыслями себе голову.
— Я не могу этому помешать.
— Советую тебе поскорее выбросить это из головы. Поверь мне, ты был лучшим в нашей жизни.
— Тогда что не складывается?
— Я тебе сказал. Всякое. Все меняется. Ты понимаешь, двое людей создают семью и все идет отлично. Но люди меняются. Это единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенным. Люди меняются. И то, что было у них общего, может потеряться в пути.
Он посмотрел на меня со свойственным только ему выражением.
— Бабушка с дедушкой не изменились.
Я подумал о Джулиусе и Дженниш Береш, о своем первом визите к ним. Вздохнул и сказал сыну:
— Иногда я сожалею, что ты полукровка. Эта половинка заставляет обрезать тебя волосы на четверть?
— Pilpoul.
— Так это будет по-еврейски?
— На иврите. Но бабушка с дедушкой никогда не менялись, не так ли?
— Да. Только я полагаю, что их различие не было таким глубоким, как между твоей матерью и мной.
Вновь молчание. Я слежу за многочисленными прохожими, пытаюсь представить магические слова, способные немедленно излечить все раны моего сына. Их нет. Я не смог заставить себя позавтракать; теперь депрессия и голод вызывают тошноту. Хочу расплакаться, но не могу.
— Я тебя когда-нибудь увижу? — спрашивает Ник.
— Каждый уик-энд, если только пожелаешь. Я переселяюсь, нашел квартиру ближе к центру, рядом с Гринвич Виллидж, там будет комната и для тебя. Ты будешь у себя дома. Ты сможешь приходить туда прямо из школы в пятницу и оставаться до вечера воскресенья.
— Бабушка и дедушка знают?
— Это часть нашего соглашения. Они все знают.
— Идет. Ты понимаешь, они всегда так обо всем хлопочут, что мне не хотелось бы…
— Нет, они понимают, что ты будешь приходить только на выходные. Впрочем, тебе не придется долго жить у них. У вас с матерью вскоре будет своя квартира, как только мистер Гольд найдет что-то подходящее.
Я заметил, что лучшее средство преодолеть неловкую ситуацию — говорить невесть что. Нанизывать слова, как бусинки. И главное — смотреть прямо перед собой, не повернуться к Нику, лишь наблюдать за чернокожими и пуэрториканцами, оставляющими за собой на тропинке у наших ног обертки от жвачки, пакетики от попкорна и пивные банки.
Я плачу налоги, уходящие на пособие для их многодетных семей, чтобы они могли покупать эту грязь. Просто жульничество. Потом я оплачиваю уборщика этого мусора. И в благодарность за это они набрасываются на моего сына, возвращающегося из школы, и он приходит домой с ножевым ранением в руку и окровавленным рукавом.
Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, вот поэтому-то воскресным утром я здесь, в Центральном парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.
С мрачным видом герр доктор пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно, это кошмар.
— Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!
Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать ее, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую теплую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?
— Почему дети? Почему дети должны страдать? — спрашивает меня Эрнст. — Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?
— Достоевский. В «Братьях Карамазовых».
— Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?
— Да.
— И еще Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить папу Хемингуэя?
— Да.
— Ах, так… Ибо это, Пит, только фантазия. Не процесс. Но фантазия, во время которой вы, новоиспеченный Максвелл Перкинс, вновь открываете Достоевского, Хемингуэя и поднимаете их на вершину славы. Вы рвете голосовые связки и вымостили ими дорогу сквозь литературную чащу. И в конечном счете появится великолепный том, именуемый «Письма Питера Хаббена»; в благодарность за открытие новых талантов он будет введен в школьную программу. Ужасно.
— Почему?
— Потому, что близок финал. Фантазия, Пит, всегда должна оставаться фантазией.
— Что касается меня, господин председатель, — живо вмешался Гольд, — финал не так уж и близок. Если бы мы только могли…
— Разумеется, мэтр, — подтвердил герр доктор, повернувшись к присяжным заседателям. — Следующий!
В течение нескольких секунд никто не реагировал. А затем встали с улыбкой родители Джоан.
— Береш, — представился дедушка. — Джулиус Береш, и моя жена Дженни. Господин председатель, у меня всего лишь два слова. Я никоим образом не хочу участвовать в этом деле.
