Найо Марш - Занавес опускается
Агата убрала рисунок, и сэр Генри медленно поднялся с кресла.
– Так в путь! – воскликнул он. – Мне надо переодеться.
Привычно поправив плащ, он подтянулся, прошел на высвеченный прожектором пятачок и нацелил палаш на большой голый прямоугольник холста. Его голос, будто специально приберегавший мощь для этой эффектной концовки, гулко прогремел в пустом зале:
Да на дорогу надо пожелать,
Чтобы не жали новые уборы:
Ведь старые нам были больше впору.[18]
– Благослови вас бог и всех, кто злого случая игру направить хочет к миру и добру, – подхватила Агата, радуясь, что так кстати вспомнила ответную реплику.
Сэр Генри перекрестился, хмыкнул и прошествовал между декорациями колодца за сцену. Хлопнула дверь, и Агата осталась одна.
Она решила, что сразу начнет работать на большом холсте. Никаких подготовительных эскизов она больше делать не будет. Время поджимало, и к тому же замысел картины был ей теперь полностью ясен. Да, ничто несравнимо с той минутой, когда видишь перед собой туго натянутый холст и приближаешь к нему руку, чтобы нанести самый первый штрих. Затаив дыхание Агата провела по холсту углем. Холст отозвался тихим звуком, похожим на глухой удар барабана. «Поехали!» – сказала она себе.
Прошло около часа: рождавшиеся под ее рукой линии и тени соединялись в гармоничное целое. Расхаживая перед мольбертом, она то расставляла острым концом угля акценты, то поворачивала уголь и проводила его широкой боковой поверхностью по зернистой глади холста. Худая, черная от угля рука Агаты сейчас словно вобрала в себя все ее мысли и чувства. Наконец Агата отошла от мольберта шагов на десять, неподвижно застыла, потом закурила сигарету и, взяв тряпку, начала чистить холст.
– Вам что, не понравилось? – раздался резкий высокий голос.
Агата дернулась, как от удара током, и обернулась. В проходе, широко расставив ноги и засунув руки в карманы передника, стояла та самая девочка, которая вчера дралась в саду.
– Как ты сюда вошла? – строго спросила Агата.
– Через заднюю дверь. Мне не разрешают сюда ходить, так я потихоньку. А зачем вы стираете? Вам разве не нравится?
– Я не стираю. Все осталось. – Контуры рисунка действительно остались на холсте. – Лишний уголь надо счищать, – лаконично объяснила Агата. – Иначе он смешается с красками.
– А что вы рисуете? Как Нуф-Нуф в смешной костюм нарядился, да?
Агата опешила: она думала, что это прозвище было изобретением и единоличной прерогативой мисс Оринкорт.
– Я его зову Нуф-Нуф, – словно прочитав ее мысли, сказала девочка. – И Соня тоже его так зовет. Она от меня научилась. Когда я вырасту, то буду как Соня.
– Понятно. – Агата открыла ящик и начала рыться в красках.
– Это ваши краски?
– Да. – Агата пристально на нее посмотрела. – Именно так. Мои.
– Меня зовут Патриция Клавдия Эллен Анкред-Кентиш.
– Я уже догадалась.
– И ничего вы не догадались. Меня одна мисс Эйбл правильно называет, а остальные говорят Панталоша. Но мне плевать, – добавила она и, неожиданно забравшись верхом на первое от прохода кресло, продела ноги в отверстия подлокотников. – Я очень гибкая, – сообщила она, опрокинулась назад и повисла вниз головой.
– Когда сломаешь шею, тебе это не поможет, – сказала Агата.
Панталоша враждебно хрюкнула.
– Тебе же не разрешают сюда ходить. Лучше беги, пока не поздно.
– Нет.
Агата выжала на палитру толстую змейку свинцовых белил. «Не надо обращать на нее внимания, – подумала она. – Тогда ей надоест, и сама уйдет».
Теперь разные оттенки желтого, затем красные тона – какая красивая у нее палитра!
– Я тоже буду рисовать этими красками, – объявила Панталоша, встав рядом с ней.
– И не надейся.
– Нет, буду! – И она цапнула из плоской коробки длинную кисть. Агата еле успела схватить ее за руку.
– Я тебе вот что скажу, Панталоша. – Закрыв ящик, она повернулась к девочке. – Если ты сейчас же не прекратишь валять дурака, я возьму тебя за шкирку и прямым ходом доставлю туда, откуда ты пришла. Ты ведь не любишь, когда к тебе пристают и мешают играть. А это – моя игра, и ты в нее не суйся.
– Я вас убью!
– Не будь идиоткой, – мягко сказала Агата.
Панталоша подцепила тремя пальцами солидную порцию киновари, разъяренно швырнула ее Агате в лицо и закатилась пронзительным смехом.
– А бить меня нельзя, – закричала она. – Меня по системе воспитывают.
– Ах, нельзя?! Система системой, но у меня ты… – В эту минуту Агате и впрямь до смерти хотелось ее поколотить. Лицо у Панталоши дышало безграничной злобой. Щеки были так надуты, что нос сморщился и задрался кверху. Губы она сжала до того плотно, что от них лучами разошлись тугие морщинки, похожие на кошачьи усы. Глаза были кровожадно прищурены. Косички торчали в стороны под прямым углом. Всем своим видом она напоминала сейчас разгневанного младенца Борея.
Агата села и потянулась за куском тряпки, чтобы вытереть лицо.
– Ох, Панталоша, – сказала она. – Ты сейчас в точности как твой дядя Томас.
Панталоша снова замахнулась.
– Не надо, – попросила Агата. – Пожалуйста, не хулигань с красной краской, я тебя умоляю. Давай лучше мы с тобой договоримся. Если ты пообещаешь больше не брать краски без спроса, я дам тебе картон и пару кисточек – нарисуешь какую-нибудь картинку.
Панталоша пристально на нее посмотрела.
– А когда? – недоверчиво спросила она.
– Когда разрешит твоя мама или мисс Эйбл. Я их спрошу. Но чтобы больше никаких глупостей. И прежде всего, – проверяя свои подозрения, наугад добавила Агата, – чтобы ты больше не смела заходить в мою комнату и мазать краской перила на лестнице.
Панталоша глядела на нее пустыми глазами.
– Не понимаю, о чем вы говорите, – твердо сказала она. – Когда мне можно будет рисовать? Я хочу. Сейчас.
– Хорошо, но сначала давай кое-что выясним. Что ты делала вчера перед ужином?
– Не знаю. Хотя нет, знаю. Приезжал доктор Уитерс. Он нас всех на весах вешал. Он хочет, чтобы я была лысая, потому что у меня стригущий лишай. Я поэтому в колпаке хожу. Показать, какой у меня лишай?
– Нет, не надо.
– Он у меня у самой первой был. Я шестнадцать детей заразила.
– Ты заходила ко мне в комнату и трогала краски?
– Нет.
– Честное слово?
– Что – честное слово? Я не знаю, в какой вы комнате. Когда мне можно будет рисовать?
– Ты клянешься, что не мазала краской?..
– До чего же вы тупая! – разозлилась Панталоша. – Не видите, что ли, когда человек правду говорит?
К своему величайшему удивлению, Агата почувствовала, что девочка не врет.
