Дик Фрэнсис - Отражение
— Все равно…
— Гадины они! — взорвался он. — Я им позвонил… а они мне говорят: «Какой ужас! — Он язвительно передразнил их. — Передай бедняжке Мари: пусть купит на страховку уютный маленький домик на берегу моря». Меня от них тошнит.
Я начал переодеваться к скачке. Работать Стив сегодня не сможет, это ясно.
— Филип, — умоляюще начал он. — Ты ведь ее видел. У нее все украли… и папа умер… а теперь и дом… очень тебя прошу… помоги мне.
— Ладно, — покорно сказал я. А что еще можно было сказать? — После скачек что-нибудь придумаем.
Ноги не держали его, и он опустился на скамью. Я закончил переодеваться и пошел взвешиваться, а он все сидел, уставившись в пространство.
У весов, как обычно, стоял Гарольд и ждал, пока я отдам ему седло и взвешусь. С понедельника он больше ни словом не обмолвился о поставленном ультиматуме: видимо, принимал мое молчание за согласие вернуться к старому, не подозревая, какие мучительные сомнения разрывают меня. Когда я надел седло ему на руку, он сказал как ни в чем не бывало:
— Слышал, кого избрали в «Жокей-клуб»?
— Ага.
— Следующим наверняка будет Чингисхан.
Он ушел седлать Памфлета, и вскоре я тоже вышел на площадку для выводки. Там беззаботно ходила лошадь, а ее владелец, звезда поп-музыки, сосредоточенно грыз ногти.
Гарольд сообщил мне еще кое-какие подробности.
— Я слыхал, что за ден Релгана замолвил словечко сам Великий Белый Вождь.
— Лорд Уайт? — удивился я.
— Сам Старина Сугроб.
Моложавый владелец Памфлета щелкнул пальцами и сказал:
— Эй, друг, слабаем малышу пару горячих?
— По десять поставим — на выигрыш и на проигрыш, — предложил Гарольд, который хорошо усвоил язык поп-звезды. Музыканту лошадь нужна была для рекламы, и он выставлял ее на скачки лишь в том случае, если их снимало телевидение. Сегодня, как и всегда, он думал о том, где установлены камеры, чтобы мы с Гарольдом не дай бог случайно его не загораживали. Меня восхищало его умение всегда попадать в кадр и манера подавать себя — это было настоящее представление. Он пытался создать образ этакого рабочего паренька, выбившегося в люди. Но, думаю, случись ему оказаться, образно говоря, вне сцены, он снова бы превратился в провинциального буржуа.
В тот день он явился на скачки с волосами, выкрашенными в темно-синий цвет. На площадке для выводки это повергло всех в состояние легкого шока, один лишь Гарольд и бровью не повел: главное, чтобы владелец выкладывал деньги, а там — пусть хоть голым ходит.
— Филип, дорогуша, — сказал поп-музыкант, — подведи малыша к папочке.
Наверное, старых фильмов насмотрелся, подумал я. Сейчас так даже поп-звезды не говорят. Он снова принялся грызть ногти, а я сел на Памфлета и отправился навстречу выигрышу или проигрышу, на каждый из которых было поставлено одинаково.
Я никогда не считался жокеем номер один в барьерных скачках, но в тот день нас с Памфлетом словно подменили. Мы оба хотели выиграть во что бы то ни стало. Мы словно на крыльях прошли всю дистанцию и на финише стрелой обошли фаворита. Когда мы вернулись, синеволосый музыкант заключил нас в объятия (сцену снимало телевидение), и я получил предложение от озабоченного третьеразрядного тренера на участие в пятом заезде запасным жокеем. «Наш жокей получил травму… как, не возражаете?» — «Ничуть, буду очень рад». — «Отлично. Костюм у служителя, увидимся на площадке для выводки». — «Прекрасно».
Стив все еще грустил возле моей вешалки.
— Сарай тоже сгорел?
— Что?
— Сарай. Там стоял морозильник с пленками твоего отца.
— А, это. Да, сгорел… но папиных вещей там не было.
Я снял оранжево-красный камзол — цвет поп-звезды — и пошел за более спокойным коричнево-зеленым костюмом для дополнительного заезда.
— А куда же они делись? — спросил я, вернувшись.
— Я передал маме твои слова, что многим могли не нравиться папины фотографии. Она решила, что ты прав, что эти грабители действительно охотились за фотографиями, а не за ее вещами. Вот она и решила спрятать негативы от греха подальше. Я их в холодильник к соседям отнес — вроде как на хранение.
Я задумчиво застегнул зелено-коричневую рубашку.
— Хочешь, я навещу ее в больнице? — спросил я.
Мне это было несложно: больница находилась почти по дороге ко мне домой. Но Стив уцепился за мое предложение с обескуражившей меня горячностью. Он объяснил, что сюда его привез владелец паба из деревеньки в Суссексе. Его заведение находилось по соседству с конюшней, за которую выступал Стив. Если я навещу его мать, он сможет вернуться домой с владельцем паба, потому что из-за ключицы сам еще не может водить машину. Вначале я не собирался ехать к миссис Миллейс один, но, поразмыслив, решил, что может это и к лучшему.
Получив мое согласие, Стив воспрянул духом и попросил позвонить ему по возвращении.
— Хорошо, — рассеянно сказал я. — А твой отец часто бывал во Франции?
— Во Франции?
— Слышал когда-нибудь о такой стране? — спросил я.
— А… — Он не был расположен к шуткам. — Часто. В Лонгшане, Сен-Клу… Почти везде.
— А в других странах? — спросил я, засовывая свинец в одежду для взвешивания.
— А? — обескураженно переспросил он. — Что ты имеешь в виду?
— На что он тратил деньги?
— В основном объективы покупал. Например, такие длиннющие телевики. Ну, в общем, всякие новинки.
Я положил седло и одежду для взвешивания на контрольные весы и добавил еще одну свинцовую накладку в фунт весом. Стив встал и подошел ко мне.
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Да так, просто, — ответил я. — Хотел знать, чем он увлекался помимо скачек.
— Кроме фотографии, его ничего не интересовало. Он все время снимал где только можно.
В назначенное время я вышел на дополнительный заезд. Это был один из тех редких дней, когда все складывается хорошо. Охваченный чувством беспричинной радости, я спешился у загона для расседлывания и подумал, что не променяю свою жизнь ни на какую другую. Жизнь, от которой балдеешь больше, чем от героина.
Моя мать, вероятно, умерла от героина.
Мать Стива лежала в одиночном застекленном боксе. Прозрачные стены отделяли ее от других больных, но не скрывали от нескромных, любопытных взглядов. Занавески, которые могли бы скрыть ее от всеобщего обозрения, не были задернуты. Самое отвратительное в больнице то, что человек не может остаться в одиночестве. Люди стесняются своей беспомощности и не хотят, чтобы это видели другие.
Мари Миллейс лежала на спине, укрытая простыней и тонким синим одеялом. Грязные, взлохмаченные волосы разметались по двум плоским подушкам, положенным под голову. Лицо было ужасно.
