Жорж Сименон - Мегрэ колеблется
— А с тех пор у вас все в порядке?
— Уже восемь лет служу у мосье Парандона, и он на меня не жалуется.
— Вы довольны местом?
— Бывает и похуже.
— Мосье Парандон хорошо обращается с вами?
— Душа-человек!
— А мадам?
— Между нами говоря — стерва!
— Достается вам от нее?
— От нее всем достается… Повсюду она шныряет, во все сует нос, всеми недовольна… Счастье, что у меня комната не в доме, а над гаражом…
— Чтобы девочек туда приводить?
— Что вы! Сделай я такое на свою беду, так мадам пронюхала бы, и я в два счета вылетел бы отсюда. По ее, прислуга должна быть холощенная… Нет, просто у себя в комнате я могу дышать свободно… И можно, когда надо, уходить, хотя оттуда в квартиру проведен звонок, и я обязан, как мадам выражается, являться по ее вызову круглосуточно.
— Она когда-нибудь вызывала вас ночью?
— Да, раза три-четыре… Видно, хотела убедиться, что я на месте.
— Под каким предлогом?
— Один раз, будто услышала какой-то подозрительный шум и вздумалось ей про воров. Вместе со мной всю квартиру обошла.
— Наверно, кошка?
— Нет тут ни кошек, ни собак… Она их терпеть не может. Когда Гюс был маленький, он просил, чтобы ему к рождеству подарили щенка, а получил электричку. Сроду не видал, чтобы мальчонка так бесился со злости.
— А в другие разы?
— В другой раз ей почудилось, что паленым пахнет… А еще… Постойте… Что же это было? Ага, она остановилась у дверей мужниной спальни и не услышала его дыхания. И послала меня поглядеть — не случилось ли с ним чего-нибудь.
— Что же она сама, что ли, не могла войти?
— Почем я знаю. Да, наверное, была причина… Не подумайте, что я жалуюсь… Она ведь часто уезжает из дому и после обеда и по вечерам, и мне покою хватает.
— С Лизой ладите?
— Да, неплохо… Смазливенькая… Одно время мы… Ну, вы догадываетесь… Только Лиза любит новеньких… Почти каждую субботу у нее другой… А я не охотник делиться…
— Ну, а мадам Вокен?
— Старая грымза.
— Она вас недолюбливает?
— Она так урезает нам всем порции, будто мы здесь просто столуемся, а уж насчет вина — так и вовсе в обрез! Верно, потому, что муж у нее пьянчуга и лупцует ее не меньше, чем два раза в неделю. Вот она и взъелась на всех мужиков.
— А мадам Маршан?
— А я вижу только, как она возится с пылесосом. По-моему, эта баба отроду немая — только губами шевелит, как останется одна в комнате… Может, молится?
— А барышня?
— Ну, эта не гордячка и не кривляка. Жаль, что она всегда невеселая.
— Несчастная любовь?
— Не знаю. Может, просто такая уж обстановка.
— Вы слышали что-нибудь о письмах?
Фердинанд, казалось, смутился.
— Да уж ежели говорить правду — слышал. Но не читал.
— Кто вам говорил?
Он смутился еще больше и притворился, будто вспоминает.
— Вот, забыл!.. Ведь все время ходишь туда-сюда, на ходу перекинешься словом с одним, с другим…
— Мадемуазель Ваг?
— Нет, она никогда не говорит со мной про хозяйские дела.
— А Тортю?
— Ну да! Этот глядит на меня так, словно и он тут хозяин.
— Жюльен Бод?
— Может быть… Ей-богу, не знаю… Может, даже кто в буфетной.
— А вы не знаете, есть оружие у господина Парандона?
— Лежит у них в ночном столике кольт тридцать восьмого калибра. Но патронов к нему я никогда не видел.
— Вы убираете его комнату?
— Я. Это входит в мои обязанности. Ну, конечно, и за столом прислуживаю.
— Больше вы нигде не видели оружия?
— У барыни есть игрушка — калибр шесть и тридцать три, эрстальская. Из нее надо стрелять в упор, да и то только поцарапаешь.
— Вам не кажется, что за последнее время атмосфера в доме изменилась?
Фердинанд задумался.
— Пожалуй, да… Они за столом вообще мало разговаривали, а теперь, можно сказать, и вовсе молчат. Разве что Гюс с Бэмби изредка словом перекинутся.
— Вы верите этим письмам!
— Примерно сколько астрологам. Если верить газетным гороскопам — так мне выходит каждую неделю получать кучу денег.
— Значит, вы не допускаете мысли, что здесь может что-нибудь случиться?
— Только уж не из-за писем.
— А в связи с чем?
— Сам не знаю.
— Вы не находите, что мосье Парандон чудаковат?
— Так ведь смотря что называть чудачеством. Всяк по-своему на жизнь глядит… Со своей колокольни. Ну, а если ему так нравится? Уж, конечно, он не помешанный… Я бы даже сказал — наоборот…
— Значит, по-вашему, она помешанная?
— Как бы не так! Держи карман! Это — чертовски хитрая баба.
— Благодарю вас, Фердинанд.
— Рад стараться, господин комиссар… Я уже давно усвоил, что с полицией лучше играть в открытую.
Дверь за Мегрэ закрылась, и он сошел по лестнице с перилами из кованого железа. На прощанье он махнул рукой швейцару в великолепной, сверкающей галунами форме — как в самых шикарных отелях, и с удовольствием глубоко вдохнул на улице свежий воздух.
Вдруг он вспомнил про уютный бар на углу Цирковой улицы и авеню Мариньи и вскоре очутился у стойки. Он соображал — чего бы выпить и в конце концов заказал полкружки пива. Он насквозь пропитался атмосферой квартиры Парандонов. Но ведь то же самое было бы, проведи он столько времени в любой другой семье… Нет, пожалуй, он ощущал бы это не так остро… Хотя повсюду он мог столкнуться с той же озлобленностью и теми же дрязгами, с теми же страхами и уж, конечно, с таким же разладом.
«Не философствовать, Мегрэ!»
Ведь он принципиально запрещал себе делать обобщения. Ладно! Он еще не видел хозяйских детей, кухарку и уборщицу и лишь издали заметил горничную в черном форменном платье с кружевным фартучком и вышитой наколкой.
— Сколько с меня?
Дойдя до угла Цирковой улицы, он увидел табличку с фамилией доктора Мартена — домашнего врача мосье Парандона. Он поднялся на четвертый этаж и позвонил.
Его провели в приемную, где уже сидели трое больных.
Раздосадованный Мегрэ тотчас же повернул обратно.
— Вы не хотите подождать доктора?
— Я, видите ли, не болен. Я позвоню ему.
— Как ваша фамилия?
— Комиссар Мегрэ.
— Может быть, доложить о вас?
— Не стоит заставлять ждать больных.
У Парандона есть брат — тоже врач, но Мегрэ хорошо знал, по своему другу, доктору Пардону, что не всегда-то и не сразу удается с ними переговорить. Ему не хотелось ехать в автобусе или в метро. Внезапно он почувствовал такую усталость, что прямо рухнул на сиденье такси.
— Набережная Орфевр.
— Слушаюсь, мосье Мегрэ.
Это уже не доставляло ему удовольствия. А ведь было время, когда он гордился своей известностью, но за последние годы комиссара даже раздражало, что все знают его в лицо.
Хорош он будет, если на авеню Мариньи ничего не случится! Он даже не решился упомянуть о письмах на утреннем рапорте. За эти два дня он почти не заглядывал к себе на службу, а околачивался в квартире, обитатели которой ведут жизнь, совершенно чуждую для него.
