Эрл Гарднер - Прокурор расследует убийство
— Продолжайте, — сказал Селби.
— У него был с собой сценарий, с которым он собирался отправиться в Голливуд, чтобы передать его мне там лично.
— Вы помните название сценария?
— Да.
— Так как он назывался?
— «Да не судимы будете».
— Вы прочитали сценарий?
— Просмотрела.
— Внимательно?
— Нет, весьма поверхностно.
— Почему не тщательно?
— Во-первых, я знала, что это бесполезно. Во-вторых, с первого взгляда было видно, что сценарий безнадежно плох.
— Почему безнадежно плох?
— Стиль, сюжет да и все в нем никуда не годилось.
— Что же там было плохого?
— Прежде всего тенденциозность… Это не пьеса, а проповедь. Люди ходят в церковь, чтобы послушать проповедь, а в кино они хотят развлечься.
— Он хотел продать вам свое творение?
— Нет, просто отдать… Право, не знаю, хотел ли он что-нибудь получить… Наша беседа не заходила столь далеко. Он сказал, что посвятил всю свою жизнь служению человечеству, и полагает, что мой долг — сыграть в этом фильме для блага моих ближних. Беседа протекала примерно в таком плане, если вы понимаете, что я имею в виду.
— Да, — ответил Селби, — я понимаю.
— Итак, он показал мне сценарий и попросил выступить в качестве распространителя благородных идей.
— И что вы ответили?
— Объяснила, что работаю по контракту со студией и абсолютно не участвую в выборе сценариев для постановки, что студия сама выбирает такие роли, которые подходят для меня. Я имею право вносить предложения, и то не очень существенные, во время переговоров при возобновлении контракта.
— Что произошло после этого?
— Он попытался немного поспорить, но вскоре убедился, что я говорю сущую правду, что не в моей власти выбирать сценарий фильма, в котором я должна сыграть, и что все мои рекомендации, по существу, бесполезны.
— Что вы ему посоветовали?
— Предложить сценарий моей студии в Голливуде.
— Вы сказали, что, по вашему мнению, студия отвергнет предложение?
— Нет. Мне не хотелось огорчать его. Он был так серьезен, так увлечен своей идеей, выглядел очень трогательно.
Ее голос дрожал от сдерживаемых эмоций, а лицо выражало сочувствие.
Селби смотрел на нее, раздираемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, он знал, что имеет дело с искусной актрисой, способной изобразить любое душевное состояние по выбору; с другой стороны, в ней чувствовалась неподдельная теплота по отношению к маленькому, беззащитному пастору, захваченному идеей служения человечеству.
Более того, все, что она сказала, соответствовало уже известным Селби фактам. Он поколебался некоторое время и произнес:
— У вас красивая сумочка, мисс Арден.
— Да, очень, — воскликнула она. — Ее подарил мне режиссер моей последней картины. Я ею страшно горжусь.
— Можно взглянуть поближе?
— Конечно.
Она передала сумочку Селби, который внимательно осмотрел ее и, видимо, сразу же потерял всякий интерес к изяществу изделия.
— Как она открывается? — спросил прокурор.
— Застежка наверху, — сказала актриса и раскрыла сумочку.
Селби заглянул внутрь, увидел пачку банкнотов, помаду, кошелек, носовой платок и пудреницу.
— Надеюсь, вы не считаете, что я веду себя неподобающим образом? — спросил он.
Прежде чем мисс Арден успела открыть рот, прокурор вытянул из сумочки платок и поднес к своему носу. Он не считал себя специалистом по духам, однако даже ему было ясно, что аромат, который он сейчас вдыхал, отличался от запаха тех духов, которыми пахли тысячедолларовые бумажки, обнаруженные в конверте, оставленном покойным у администратора гостиницы.
— В чем дело? — спросила актриса с холодной враждебностью в голосе. — Вы что-то разыскиваете?
— Я интересуюсь духами, — ответил Селби. — Мне кажется, они многое говорят о человеке.
— Я счастлива, что вы чувствуете себя в моем обществе столь раскованно, — саркастически заметила она.
Пока Селби клал платок на место и возвращал сумочку владелице, в комнате стояло неловкое молчание. Наконец девушка спросила:
— Чем еще я могу быть полезной для вашего расследования?
— Не знаю. Может быть, вы сами что-нибудь припомните?
— Нет, ничего не могу припомнить.
— Пастор не сказал, откуда он приехал?
— Кажется, какой-то городок на севере штата, не могу припомнить названия.
Селби напрягся в предвкушении важного открытия и спросил:
— Вы имеете в виду Неваду?
— Нет, вовсе не Неваду. Я уверена, что это маленький городок в Калифорнии.
— И вы не помните, как он называется?
— Нет. Где-то в Северной Калифорнии, Ривердейл, кажется.
— Может быть, Ривервью?
Она отрицательно покачала головой и ответила:
— Нет, не так. Но то, что там было слово «ривер», я уверена.
— Мне сдается, у вас плоховато с памятью. Ее грудной смех звучал очень мелодично.
— Даже теперь я могу рассказать вам все о первом поклоннике, остановившем меня и попросившем автограф: как он выглядел, что носил, откуда приехал — одним словом, все. Постепенно я стала воспринимать поклонение лишь как часть моей профессии. Не могу сказать, что оно меня утомляло или раздражало, нельзя сердиться на признание публикой твоих заслуг. Но поставьте себя на мое место. Чтобы быть постоянно в форме, я должна оставаться непринужденной и оживленной, когда появляюсь на публике. Мне необходимо помнить буквально сотни лиц и имен журналистов, операторов, режиссеров, продюсеров и агентов. И есть огромное количество людей, которых я никогда не увижу вторично. Они как бы… телеграфные столбы, мелькающие за окном железнодорожного вагона, в котором ты путешествуешь. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Понимаю, — ответил Селби.
— Они рассказывают что-то о себе, я улыбаюсь понимающе и внимательно смотрю на них, но все время думаю о налогах, как долго я еще буду работать над этой картиной, прислушается ли режиссер к моему мнению о том, как следует мне произносить «прощай» моему любовнику на экране, или он заставит меня сделать это в соответствии с принятым стандартом, далеким от моей творческой манеры. Я даю поклоннику автограф, одариваю его своей лучшей улыбкой, зная, что никогда вновь не увижу этого человека. Он уходит очарованным, ослепленным ореолом знаменитости, которым он сам же и окружил меня.
Селби внимательно посмотрел на нее:
— Вы обладаете способностью очень ясно и точно строить фразы.
— Вы так полагаете? — Она ослепительно улыбнулась. — Я очень высоко ценю ваши слова.
— Теперь я точно знаю, — продолжал он мрачно, — как только вы дадите мне автограф по окончании разговора, я буду выброшен из вашей жизни с характеристикой телеграфного столба, промелькнувшего за окном вагона.
