Дороти Ли Сэйерс - Престолы, Господства
«Что касается двух злых сестёр, их посадили в бочку с торчащими гвоздями и скатили с крутого холма в море». Именно так заканчивалась сказка в здравые былые времена. Некоторые версии даже добавляли довольно грубо: «Так и настал конец им, и скатертью дорога!» Современные версии, отличающиеся повышенной чувствительностью, смягчают концовку. Злые сёстры — или в данном случае выродок-отец — должны быть великодушно прощены и даже сделаны финансово не зависящими от спасителя. Конечно, десять месяцев среднего режима ни в коем случае не были концом для мистера Уоррена. После освобождения он поселился на водном курорте южного побережья и получал скромную пенсию. Время от времени он навещал дочь и был снисходительно принят великодушным принцем. Он действительно не был целиком виноват в своём позоре: он не хотел ничего дурного, а просто позволил использовать своё имя людям с более светлой головой, чем своя. Короче говоря, он был растяпой — всегда был растяпой, и даже теперь умудрился разбазарить свой небольшой доход, и приходилось помогать ему гораздо чаще, чем рассчитывал снисходительный принц. Он меньше страдал в своём изгнании, чем ожидал, умудряясь извлекать аромат романтизма из собственной неудачи и завёртываясь в слабую ауру важности, всегда окружающую человека, через руки которого проходили — как бы ни неудачно — крупные денежные суммы.
Лоуренс Харвелл посмотрел на жену. Ему нравилось, что женщины вновь могли носить длинные волосы и оставаться модными, две толстые косы красного золота тянули его к себе, как канат карету. Спальня с её прозрачными сине-зелёными поверхностями создавала иллюзию воды. Околдованный человек тонул в её холодных глубинах, чтобы попасть в объятия сирены, голос которой, дразня и лаская, походил на карильон из погружённых в воду колоколов. Подобная мысль возникла у Харвелла, но в менее причудливой форме.
Он сказал:
— Жаль, что мы не выбрали для этой комнаты более тёплые цвета. Конечно, здесь будет превосходно летом, но тогда мы, вероятно, большую часть времени будем проводить в коттедже. Мне бы хотелось видеть тебя в чём-то наподобие интерьера Карпаччо, [65] который мы использовали для «Зимней сказки». [66]
Розамунда не дала прямого ответа. Подняв глаза от газеты, она сказала:
— Полагаю, лучше надеть чёрный.
— О Господи, да, конечно, — пробормотал Харвелл, потрясённый собственной забывчивостью. Он отложил галстук, который выбрал.
— Неприятно. Этакий фарс. Как будто нельзя скорбеть без всего этого. Звонил отец и сказал, что сегодня днём приедет в город.
Харвелл отметил как досадное совпадение, что всегда что-нибудь да нарушит розовую гармонию, которая обычно должна следовать за ночью звёзд и любви. Он поднялся наверх чуть после полуночи, полный эмоций после бессменной вахты около радиоприёмника. Розамунда не ожидала его так скоро. Монотонные объявления уже так долго шли практически без изменений, что казалось, как будто время застыло в оцепенении, которое ничто не может нарушить. До этого он сказал: «Ложись спать, дорогая, — вероятно до двух утра ничего не случится». Его внезапный приход испугал её. Она воскликнула: «Как, уже?» — а он ответил: «Да, отошёл», и она смогла лишь крикнуть: «О, Лоуренс!» — и вцепиться в него. Их захлестнула тяжёлая меланхолия. Они чувствовали, что скорбь нации соединила их, как роскошные листы в траурной книге. Над ними рушилась целая эпоха, а они в центре тьмы зажгли свои маленькие огоньки жизни и находили утешение. Жаль, что действительность никогда не может опустить занавес в самый кульминационный момент.
— О, ну ладно, — рассеянно произнёс Харвелл. У него только что возникла обеспокоившая его мысль: «Это подорвёт бизнес. Пьеса «Веселей, Эдуард!» должна была пойти в следующий четверг, и внезапно он осознал, что в данных обстоятельствах драматург не мог бы выбрать более неподходящего названия. [67]
— Лучше бы не приезжал. Хотя городок не подходит отцу, ты же знаешь.
— Ну, — протянул Харвелл с некоторой тревогой, — он прекрасно проводит там время, что пошло не так? Должно быть, старине там скучновато, в этом Бичингтоне. Он может, — Харвелл попробовал подыскать безвредное и достойное занятие, — он может помочь тебе выбрать платья. Ему это понравится.
Это было верно. Не было ничего, чем мистер Уоррен наслаждался больше, чем иллюзией траты денег, которыми больше не обладал.
— Ненавижу носить чёрное, — сказала Розамунда.
— Ты? Но ты в нём выглядишь прекрасно. Я часто задавался вопросом, почему ты перестала его носить. В первый раз, когда я увидел тебя, ты была в чёрном.
— Да. Я всегда показывала чёрные модели, — гримаса отвращения исказила её лицо, но Харвелл, занятый поиском галстука, этого не заметил.
— Я всегда хотел вновь увидеть тебя снова в чёрном. Ты была похожа на венецианский портрет.
— Как это мило со стороны бедного короля — умереть и позволить тебе удовлетворить давнее желание. Но, так или иначе, всё это совершенно ужасно.
— Да, знаю. — Харвелл смутно сознавал, что не сказал подобающих слов, но мозг его был словно в спячке, и он не мог пробудиться, даже чтобы справиться с этой внутренней проблемой посреди национальной катастрофы, которая создала чрезвычайную ситуацию в делах. — Нужно делать то же, что делают другие люди.
Зазвонил телефон, и он схватил трубку. Конечно, это был Ленстер, голос которого звучал как набат.
— Да… да, старина… да, знаю… я уже думал об этом… Да, хорошо, не надо паниковать…
Пока он разговаривал по телефону, сидя на краю кровати, она лежала и наблюдала за ним, в сотый раз задаваясь вопросом, что же в нём так очаровывало и волновало, что она всегда мучилась в нетерпении, если он уделял своё внимание кому-нибудь или чему-нибудь, но не ей. Он был крупным, довольно сухощавым, хотя не неуклюжим. Она видела игру его крепких плечевых мускулов под рубашкой, когда он вытянул руку, чтобы погасить сигарету в пепельнице, лежащей на телефонном столике около неё. У его густых тёмных волос, строго подровненных и тщательно уложенных, была упрямая тенденция завиваться над пробором; его беспокойство по этому поводу ежедневно её смешило. Его руки, как и голос, были властными; то, что они вынуждены безуспешно бороться с этим мелким пустячком, заставляло её испытывать тайную радость: это был протест слабого против сильного. Сейчас он решительно убеждал администратора, который, если судить по эту сторону беседы, просто паниковал. Над мужем витал аромат власти, смешиваясь с мужским ароматом туалетной воды и крема для бритья. Именно это — его чисто и однозначно мужское — она и обожала, и ненавидела одновременно: он владел её чувствами и в то же самое время приводил её в бешенство своим непомерным мужским высокомерием. Он был настолько уверен во всём, включая её, что она ощущала постоянное желание уязвить его, просто чтобы напомнить, что она здесь, и чтобы её заметили. Конечно, она всегда могла поставить его на колени, отказав в доступе к себе, но триумф длился недолго. Она всегда уступала слишком быстро, жертва собственного влечения. Вчера он переживал за неё. Этим утром лишь внешние события, мужской деловой мир были способны внести тревогу в его голос.
