Жорж Сименон - Мегрэ и привидение
Мегрэ все еще не мог понять, что именно его здесь встревожило, но был готов к любым сюрпризам. Слова голландца, обращенные к жене, заставили его еще больше насторожиться:
— Комиссар пришел не для того, чтобы любоваться моей коллекцией. Как ни странно, он хочет потолковать с нами о ревности. Его, видишь ли, удивляет, что не все женщины ревнивы.
Это могло сойти за банальность, произнесенную в столь свойственном Йонкеру ироническом тоне, но Мегрэ понял, что голландец подает жене сигнал, и мог бы поклясться, что та едва уловимым движением век дала понять, что приняла это к сведению.
— У вас ревнивая жена, господин Мегрэ? — спросила она.
— Признаться, она еще не давала мне повода подумать над этим.
— Наверное, через ваш кабинет проходит много женщин?
Может ли это быть! Ему показалось, что и эти слова — сигнал, но только адресованный ему.
Он постарался припомнить, не приходилось ли ему встречаться с этой женщиной на Кэ-дез-Орфевр. Их взгляды встретились. На ее прекрасном лице застыла вежливая улыбка хозяйки дома, принимающей гостей. Но ему казалось, что в огромных черных глазах с трепещущими ресницами он вот-вот прочтет что-то совсем иное.
— Вы ведь француженка? — спросил Мегрэ.
— Норрис вам уже об этом сказал?
Вопрос прозвучал совершенно естественно.
Может быть, зря он ищет в нем скрытый смысл?
— Я знал это до прихода сюда.
— О, значит, вы наводили о нас справки? — заметил голландец.
От его прежней непринужденности не осталось и следа. Это был уже не тот Йонкер, который высокомерно говорил с Мегрэ в своем кабинете и потом издевался над ним, разыгрывая роль гида в музее.
— Ты устала, дорогая? — спросил он. — Не пойти ли тебе отдохнуть?
Новый сигнал? Или приказ?
Сбросив свою белую ряску, мадам Йонкер осталась в простом черном платье.
Она сразу стала словно выше ростом, платье плотно облегало ее стройную фигуру и чуть полноватые формы женщины в расцвете лет.
— И давно вы увлекаетесь живописью, мадам?
— Среди такого множества картин трудно удержаться от искушения самой взяться за кисть. В особенности если муж ничем, кроме живописи, не интересуется, — уклончиво ответила она. — Конечно, не мне тягаться с великими мастерами, чьи полотна постоянно у меня перед глазами. Я могу позволить себе лишь абстрактную живопись. Только, ради бога, не спрашивайте, что означает моя мазня…
Мегрэ внимательно прислушивался к ее речи, стараясь не упустить малейших нюансов.
— Вы родились в Ницце?
— И об этом вам известно?
И тут, пристально глядя ей в глаза, он нанес хорошо рассчитанный удар.
— У меня есть любимые места в этом городе, например церковь святого Репарата.
Она не вздрогнула, не покраснела, но по каким-то неуловимым признакам он понял, что попал в цель.
— Я вижу, вы хорошо знаете город…
Одно упоминание о церкви святого Репарата вызывало в памяти старую Ниццу, узкие улочки, куда почти никогда не проникает солнце и где круглый год на веревках, протянутых между домами, сушится белье.
Теперь он был почти уверен, что она родилась именно там, в этих кварталах бедноты, где в полуразвалившихся домишках ютится по пятнадцать-двадцать семей в каждом, а на лестницах и во дворах кишмя кишит детвора.
Ему показалось даже, что между ними установился своеобразный молчаливый контакт, словно на глазах у мужа, от которого все эти тонкости начисто ускользнули, они обменялись тайным масонским приветствием.
Комиссар Мегрэ был большим человеком в уголовной полиции, но вышел он из народа.
Мадам Йонкер жила среди картин, достойных Лувра, одевалась у дорогих портных, устраивала роскошные приемы в Манчестере и Лондоне, носила бриллианты и изумруды, но выросла она на мостовых старой Ниццы, под сенью церкви святого Репарата. И Мегрэ не удивился бы, узнав, что она когда-то торговала цветами на площади Массена.
Оба поняли это и, поняв, вошли в новую роль — теперь за репликами, которыми они обменивались, скрывалось нечто совсем иное, и эти невысказанные слова не имели ни малейшего отношения к отпрыску голландских банкиров.
— Великолепное ателье! — сказал Мегрэ. — Ваш супруг оборудовал его для вас?
— Нет, что вы! Он строил этот дом еще до знакомства со мной! В те времена у моего мужа была в подругах настоящая художница. Ее полотна до сих пор выставляют в картинных галереях. Он истратил на нее кучу денег, и я спрашиваю себя иногда, почему он на ней не женился? Может, она была уже не так молода? Что вы на это скажете, Норрис?
— Сейчас уж не помню…
— Вы только полюбуйтесь, как он воспитан, как деликатен!
— Но, мадам, вы не ответили на мой вопрос, давно ли вы увлекаетесь живописью?
— Не очень… несколько месяцев…
— И большую часть времени вы проводите здесь, в ателье?
— Да. О, это настоящий допрос! — воскликнула она в шутливом тоне. — Судя по тому, как вы спрашиваете, вы плохо знаете женщин. Ведь я хозяйка в этом доме. Спросите меня, чем я была занята вчера в это время — вряд ли я отвечу.
Я, надо вам сказать, большая лентяйка, и мне кажется, что у лентяев время бежит куда быстрее, чем у занятых людей. Большинство, правда, считают, что наоборот… Просыпаюсь я поздно, люблю понежиться в постели; пока встану, пока поболтаю с горничной, а там кухарка приходит за распоряжениями…
Глядишь, уже обедать пора, а я еще толком не проснулась.
— Вы слишком разговорчивы и откровенны сегодня, — заметил Йонкер.
— Хм, я до сих пор и не подозревал, что можно рисовать по вечерам… сказал Мегрэ.
На этот раз супруги явно переглянулись. Голландец нашелся первым.
— Импрессионисты — эти фанатики солнца — возможно, согласились бы с вами, а вот модернисты предпочитают искусственное освещение. По их мнению, оно обогащает палитру множеством полутонов и оттенков.
— Так поэтому, мадам, вы и рисуете ночами? — повторил Мегрэ свой вопрос.
— Смотря по настроению…
— Бывает, что настроение приходит после ужина, и вы простаиваете у мольберта до двух ночи, — не унимался комиссар.
— От вас решительно ничего не скроешь, — мадам Йонкер произнесла это с вымученной улыбкой.
Мегрэ кивнул на черный занавес, которым была задернута застекленная стена, выходившая на авеню Жюно.
— Занавес, как видите, закрывается неплотно. Я уже говорил вашему мужу, что на любой улице среди жильцов найдется хоть один, страдающий бессонницей.
Интеллигенты в таких случаях читают или слушают музыку, ну, а люди попроще сидят у окна…
Теперь Йонкер полностью передавал слово жене, словно чувствуя, что почва ускользает у него из-под ног. Пытаясь скрыть тревогу, он прислушивался к разговору с напускным безразличием и пару раз даже отходил к окну, погружаясь в созерцание панорамы Парижа.
