Жорж Сименон - Преступление в Голландии
Потом прочитала еще одну фразу из середины письма:
Заканчиваю с мыслью, что ты больше любишь свою жену, чем меня, я ей завидую и ненавижу ее. Иначе, почему ты теперь отказываешься уехать?
Фермер не понимал слов, но слушал с таким вниманием, что можно было с уверенностью сказать: он догадывается.
Г-жа Попинга проглотила слюну, взяла последнее письмо и прочитала глухим голосом:
Я слышала разговоры, что Корнелиус больше влюблен в госпожу Попинга, чем в меня, и что они хорошо ладят друг с другом. Если бы это было правдой! Тогда мы могли бы не волноваться, и тебя не терзали бы сомнения…
Она выронила листок. Он упал на ковер к ногам Ани, которая не сводила с него глаз.
В комнате воцарилась тишина. Г-жа Попинга не плакала, но все в ней выражало страдание: и затаенная боль, и умение держать себя в руках, достигнутое ценой огромных усилий, и прекрасное чувство, вдохновляющее ее.
Она пришла защищать Конрада! Она ждала нападения и готова была сражаться, если потребуется.
— Когда вы нашли эти письма? — смущенно спросил Мегрэ.
— На следующий день после…
У нее перехватило дыхание. Она глубоко вздохнула. Глаза ее наполнились слезами.
— После того, как Конрад…
— Да.
Он понял и посмотрел на нее с сочувствием. Не красавица, но и далеко не дурнушка, она не имела тех недостатков, которые делали столь неприятным лицо Ани.
Высокая, крупная, но не толстая. Густые прекрасные волосы, розовое лицо.
И все-таки Мегрэ предпочел бы, чтобы она была некрасива. Он старался избегать таких правильных лиц с тщательно продуманным выражением, вызывающим скуку.
Даже ее улыбка должна была быть сдержанной, осмотрительной, а радость — спокойной и бодрой.
В шесть лет она, вероятно, была серьезным ребенком, а в шестнадцать — уже такой, как сегодня.
Она из тех женщин, которые рождены быть сестрами, тетушками, сиделками или вдовами, патронирующими благотворительные учреждения.
Конрада не было, но еще никогда Мегрэ не чувствовал его настолько живым, как сейчас, с добродушным детским лицом, чревоугодием, вкусом к жизни, робостью, боязнью открытого столкновения, возле этого приемника, ручки которого он крутил часами, чтобы поймать мелодию джаза из Парижа, цыган из Будапешта, оперетту из Вены или даже чуть слышимые позывные судов.
Ани подошла к сестре, обращаясь с ней как с больным или теряющим силы человеком. Но г-жа Попинга повернулась к Мегрэ, сделала навстречу ему два шага.
— Я никогда не думала… — прошептала она. — Никогда!
Я жила… Я… И когда он умер, я…
По тому, как она дышала, Мегрэ понял, что у нее больное сердце, и мгновение спустя его предположения подтвердились: она долго стояла неподвижно, положив руку на грудь.
Тишину нарушили шаги: фермер с лихорадочным, жестким взглядом подошел к столу и с нервозностью вора, который боится быть застигнутым на месте преступления, взял письма дочери.
Г-жа Попинга промолчала. Мегрэ тоже.
Но фермер не уходил. Он заговорил, не обращаясь, собственно, ни к кому. Слово Franzose резануло ухо Мегрэ, ему показалось, что он понимает голландский язык, как, без сомнения, Ливенс в этот день понимал французский.
Мегрэ составил фразу примерно такого содержания:
— Вы считаете, надо все рассказывать французу?
Он уронил шапку, поднял ее, поклонился Ани, мимо которой проходил, но только ей одной, проворчал что-то неразборчивое и вышел. Служанка уже закончила мыть пол, потому что дверь сначала открылась, потом закрылась — и все стихло.
Несмотря на присутствие девушки, Мегрэ продолжал расспрашивать г-жу Попинга и делал это с мягкостью, на которую, казалось, был не способен:
— Вы показывали письма своей сестре?
— Нет! Но когда этот человек…
— Где они лежали?
— В ящике ночного столика. Я никогда не открывала его. Там же был и револьвер.
Ани что-то сказала по-голландски, и г-жа Попинга машинально перевела:
— Сестра говорит, что мне надо лечь — вот уже три ночи, как я не сплю… Он бы не ушел. Наверное, однажды был неосторожен. Он любил смеяться, шутить… Я вспомнила кое-какие мелочи. Бетье всегда приносила фрукты и пирожные, которые делала сама. Я думала, это мне. Потом она приглашала нас играть в теннис, и всегда, когда знала, что я занята. Но я не хотела видеть дурного. Я была рада, что Конрад хоть чуть-чуть отдыхает. Он много работал и скучал в Делфзейле. В прошлом году она ездила с нами в Париж.
Именно я настояла на этом.
Она говорила просто, с усталостью, в которой проскальзывала горечь.
— Он не хотел ехать, но боялся огорчить меня. Такой уж у него был характер. Он получал выговоры, потому что ставил на экзаменах слишком хорошие отметки. Мой отец не любил его за это.
Она аккуратно поправила безделушку, и ее выверенный хозяйский жест шел вразрез с общим настроением.
— Скорее бы все кончилось. Ведь его даже не хотят хоронить, понимаете?.. Я больше ничего не знаю. Пусть мне его отдадут! Бог накажет виновного.
Она оживилась и продолжала твердым голосом:
— Да! Так я и думала! Именно так! То, что случилось, — дело Бога и убийцы. И нам ли знать?..
Она вздрогнула, потрясенная внезапной мыслью. Указав на дверь, быстро сказала:
— Может быть, он убьет и ее! Он способен. Ужасно!
Ани нетерпеливо смотрела на сестру. Считая все эти рассуждения ненужными, она спокойно спросила:
— Что вы думаете теперь, господин комиссар?
— Ничего.
Она не настаивала, но лицо ее выразило недовольство.
— Я ничего не думаю. Прежде всего, есть фуражка Остинга, — продолжал Мегрэ. — Вы знаете теории Жана Дюкло, читали работы Гроса, о которых он вам говорил. Принцип: не позволять уводить себя от истины соображениям психологического характера. До конца следовать умозаключениям, исходящим из вещественных доказательств.
Трудно было сказать, шутит он или говорит серьезно.
— Есть фуражка, окурок сигары. Кто-то их принес или подбросил в дом.
Г-жа Попинга вздохнула:
— Не могу поверить, что Остинг…
И вдруг, подняв голову.
— Я начинаю припоминать.
Она замолчала, испугавшись своих слов.
— Продолжайте.
— Да так, пустяки.
— Прошу вас.
— Когда Конрад отправлялся ловить морских собак на отмели Воркюма…
— И что же?
— Бетье была с ними. Она тоже ловит. Здесь, в Голландии, девушки весьма свободны.
— Они уходили с ночевкой?
— Да, иногда на ночь, иногда на две.
Схватившись за голову двумя руками, она простонала:
— Нет! Не хочу больше думать. Все так ужасно! Ужасно!
В голосе ее слышались рыдания. Они рождались, они должны были вырваться. Ани положила руки сестре на плечи и мягко подтолкнула ее в соседнюю комнату.
