Филлис Джеймс - Саван для соловья
Шторы были плотно сдвинуты. Лампа рядом с кроватью была включена, но колпак был повернут таким образом, что смутное пятно света падало на противоположную стену, оставляя кровать в тени. На подушке виднелись темные разметавшиеся волосы. Кристина Дейкерс нащупала стенной выключатель и помедлила, прежде чем повернуть его. Затем осторожно повернула, как будто хотела мягко и постепенно осветить комнату и не очень резко разбудить Фоллон. Комнату залил яркий свет. Кристина Дейкерс на секунду зажмурилась, ослепленная, затем очень тихо двинулась к кровати. Она не закричала. С минуту она стояла совершенно спокойно, глядя на тело Фоллон и слегка улыбаясь, словно в удивлении. Она не сомневалась, что Фоллон была мертва. Ее широко открытые глаза были тусклыми и непроницаемыми, как у мертвой рыбы. Кристина Дейкерс наклонилась и пристально посмотрела в них, как будто желая увидеть там свет или обнаружить собственное отражение. Затем медленно повернулась и вышла, выключив свет и закрыв за собой дверь. Она шла по коридору, покачиваясь, как лунатик, и придерживаясь рукой за стену.
Сначала студентки не заметили ее возвращения. Затем три пары глаз остановились на ней, три фигуры замерли в растерянном испуге. Кристина Дейкерс прислонилась к косяку двери и открыла рот, но не издала ни звука. Похоже, у нее что-то случилось с горлом. Челюсть у нее непроизвольно вздрагивала, а язык прилип к нёбу. Она умоляюще смотрела на подруг. Казалось, целую минуту она пыталась побороть свое косноязычие, а они молча наблюдали за ее муками.
Когда наконец к ней вернулся дар речи, она заговорила спокойно и как бы удивленно:
— Это Фоллон. Она умерла.
Она улыбнулась, как будто только что очнулась ото сна, и терпеливо пояснила:
— Кто-то убил Фоллон.
Комната мигом опустела. Она не слышала, как девушки промчались по коридору. Она была одна. Чайник уже закипел, его крышка назойливо дребезжала под действием пара. Она осторожно убавила газ, сосредоточенно нахмурившись. Потом очень медленно, как ребенок, которому поручили важную работу, сняла с полки банку с чаем, элегантный заварной чайник, такую же чашку и блюдце и, тихо напевая про себя, приготовила для Фоллон чашку утреннего чая.
Глава 3
Незнакомцы в доме
1
— Сэр, пришел патологоанатом. Констебль просунул коротко стриженную голову в спальню и вопросительно поднял брови.
Старший инспектор Адам Делглиш с трудом развернул свое крупное тело в узком пространстве между спинкой кровати и дверцей гардероба, отвлекшись от осмотра одежды умершей девушки. Он взглянул на часы. Восемь минут одиннадцатого. Сэр Майлс Хоннимен, как всегда, прибыл вовремя.
— Хорошо, Фенинг. Попросите его подождать, ладно? Мы здесь через минуту закончим. Тогда кто-нибудь из нас выйдет и освободит для него место.
Кивнув, круглая голова исчезла. Делглиш закрыл гардероб и протиснулся между ним и спинкой кровати. Здесь явно не хватало места для четвертого человека. Огромная туша полицейского снимавшего отпечатки пальцев, занимала пространство между столиком у кровати и окном, где он, сложившись чуть не вдвое, осторожно наносил порошок на поверхность бутылки из-под виски, поворачивая ее за пробку. Рядом с бутылкой стояла тарелка, на которой были видны четкие отпечатки пальцев мертвой девушки.
— Есть что-нибудь? — спросил Делглиш. Полицейский молчал, старательно вглядываясь в результаты работы.
— Виден отличный набор отпечатков, сэр, которые определенно принадлежат ей. И ничего больше. Похоже, что продавец перед тем, как завернуть бутылку, по привычке протер ее. Интересно посмотреть, что у нас получится с бокалом.
Он завистливо взглянул на бокал, выпавший из руки девушки и лежащий в складках одеяла. Он не мог им заняться, пока фотограф не закончит свое дело.
Полицейский снова склонился над бутылкой. За его спиной фотограф из Скотленд-Ярда маневрировал со своей треногой и фотокамерой — как заметил Делглиш, новой монорельсовой камерой Камбо. Раздался щелчок, вспышка света — и изображение мертвой девушки выскочило на них и замерло, повиснув в воздухе, обжигая собой сетчатку глаз Делглиша. В этом резком, моментальном сиянии свет и тени были усилены и искажены. Длинные черные волосы девушки разметались по ослепительно белоснежной подушке, открытые глаза казались мраморными и выпуклыми, как будто трупное окоченение немного выдавило их из орбит, кожа девушки была очень белой и гладкой, словно отталкивающей на ощупь, искусственной оболочкой, плотной и непроницаемой, как винил. Делглиш сморгнул, смахивая изображение игрушечной колдуньи, нелепой куклы, небрежно брошенной на подушку. Когда он снова взглянул на нее, она опять была мертвой девушкой, лежащей в постели, не больше и не меньше. Еще два раза искаженное изображение выскакивало на него и повисало в воздухе, застывая, когда фотограф сделал две фотографии «полароидом», чтобы немедленно передать их Делглишу — он всегда об этом просил. Затем все кончилось.
— Это был последний снимок, я закончил, сэр, — сказал фотограф. — А теперь я впущу сэра Майлса.
Он выглянул за дверь, тогда как полицейский, занимающийся отпечатками пальцев, удовлетворенно хмыкнув, бережно взял пинцетом бокал с одеяла и поставил его рядом с бутылкой.
Сэр Майлс, очевидно, ожидал на лестничной площадке, потому его знакомая Делглишу толстая фигура с крупной головой в черных завитках волос, и с живыми маленькими глазками сразу же протиснулась в спальню. Он принес с собой атмосферу благодушия мюзик-холла и, как обычно, слабый запах едкого пота. Вынужденная задержка не вывела его из себя. А между тем сэр Майлс, обладавший Божьим даром по части судебной патологии, любитель-лекарь, если вы предпочитаете так воспринимать его, не очень легко переносил оскорбления. Он заработал свою репутацию и, возможно, недавнее посвящение в рыцарское достоинство своей твердой приверженностью принципу не оскорблять людей, какое бы скромное положение в обществе они ни занимали. Он поздоровался с уходящим фотографом и с другим полицейским, как будто они были его старыми друзьями, а также с Делглишем, назвав его по имени. Но его приветливость была формальной; предстоящее ему занятие уже захватило его, когда он пробирался поближе к кровати. Делглиш презирал его как вампира, хотя с трудом признавал рациональную причину неприязни. В нашем превосходно организованном мире тот, для кого фетишем являются ноги, станет, конечно, педикюрщиком; для кого этим фетишем являются волосы — парикмахером, и, естественно, вурдалаки — судебными патологоанатомами. И просто странно, что лишь немногие выбрали себе эту профессию. Но сэр Майлс сам давал повод для обвинения в вампирстве. К каждому новому трупу оп приближался с вожделением, чуть ли не с радостью; его мрачные шутки стали достоянием почти всех клубов Лондона; в вопросах смерти он был признанным экспертом, который получал несомненное удовольствие от своей работы. В его обществе Делглиша стесняло и подавляло сознание, что он не терпит этого человека; казалось, антипатия так и сочилась из него. Но сэр Майлс не замечал этого. Он слишком любил себя, чтобы представить, что другие могут не так уж его любить, и эта уверенность во всеобщей любви придавала ему некий шарм. Даже те из его коллег, кто считал предосудительными его самонадеянность и тщеславие, его погоню за известностью и безответственность большинства его публичных заявлений, не могли ненавидеть его так сильно, как следовало бы. Говорили, что женщины находят его интересным. Возможно, они испытывали к нему патологическое влечение. Безусловно, он принадлежал к тем заразительно добродушным людям, которые непременно находят мир приятным местом уже только потому, что они существуют в нем.
