Найо Марш - Занавес опускается: Детективные романы (Форель и Фемида • Пение под покровом ночи • Занавес опускается)
— Надо вас отпустить, — решила она. — Вы не очень замучились? Знаете, как бывает — иногда обо всем забываешь.
— Или о многом вспоминаешь, — он улыбнулся. — Я вот вспоминал сейчас свой текст. Эту роль я первый раз сыграл в девятьсот четвертом году.
Агата вскинула на него глаза — он начинал ей нравиться.
— Это прекрасная роль, — сказал он, — прекрасная.
— Я вас в ней видела пять лет назад, вы меня потрясли.
— Я играл ее шесть раз, и с огромным успехом. Мне Макбет никогда не приносил несчастья.
— Я слышала, актеры относятся к этой роли с суеверным страхом. Цитировать из «Макбета» считается дурной приметой, да? — Агата быстро подошла к рисунку и большим пальцем стерла слишком выделявшуюся линию. — А вы верите, что эта роль приносит несчастье? — без особого интереса спросила она.
— Другим актерам приносила, — совершенно серьезно ответил он. — Когда идет «Макбет», за кулисами всегда напряжение. Все очень нервничают.
— Из-за того же суеверного страха?
— Да, страх есть. И никуда от него не денешься. Но мне с «Макбетом» всегда только везло. — Его усталый голос вновь окреп. — Было бы иначе, думаете, я выбрал бы эту роль для своего портрета? Ни в коем случае. Ну-с, — к нему вернулась галантная игривость, — вы позволите мне бросить всего один беглый взгляд, прежде чем я вас покину?
Его просьба не вызвала у Агаты восторга, тем не менее она взяла эскиз, отошла с ним подальше от сцены и повернула его лицом к сэру Генри.
— Вы пока вряд ли что-нибудь поймете, — сказала она. — Это еще только наметки.
— Да-да. — Он сунул руку в карман и достал оттуда пенсне в золотой оправе. Картинка была забавная: Макбет с пенсне на носу важно разглядывал собственный портрет. — Какая же вы умница, — сказал он. — Очень похвально.
Агата убрала рисунок, и сэр Генри медленно поднялся с кресла.
— Так в путь! — воскликнул он. — Мне надо переодеться.
Привычно поправив плащ, он подтянулся, прошел на высвеченный прожектором пятачок и нацелил палаш на большой голый прямоугольник холста. Его голос, будто специально приберегавший мощь для этой эффектной концовки, гулко прогремел в пустом зале:
Да на дорогу надо пожелать,
Чтобы не жали новые уборы:
Ведь старые нам были больше впору.[41]
— Благослови вас бог и всех, кто злого случая игру направить хочет к миру и добру, — подхватила Агата, радуясь, что так кстати вспомнила ответную реплику.
Сэр Генри перекрестился, хмыкнул и прошествовал между декорациями колодца за сцену. Хлопнула дверь, и Агата осталась одна.
Она решила, что сразу начнет работать на большом холсте. Никаких подготовительных эскизов она больше делать не будет. Время поджимало, и к тому же замысел картины был ей теперь полностью ясен. Да, ничто несравнимо с той минутой, когда видишь перед собой туго натянутый холст и приближаешь к нему руку, чтобы нанести самый первый штрих. Затаив дыхание Агата провела по холсту углем. Холст отозвался тихим звуком, похожим на глухой удар барабана. «Поехали!» — сказала она себе.
Прошло около часа: рождавшиеся под ее рукой линии и тени соединялись в гармоничное целое. Расхаживая перед мольбертом, она то расставляла острым концом угля акценты, то поворачивала уголь и проводила его широкой боковой поверхностью по зернистой глади холста. Худая, черная от угля рука Агаты сейчас словно вобрала в себя все ее мысли и чувства. Наконец Агата отошла от мольберта шагов на десять, неподвижно застыла, потом закурила сигарету и, взяв тряпку, начала чистить холст.
— Вам что, не понравилось? — раздался резкий высокий голос.
Агата дернулась, как от удара током, и обернулась. В проходе, широко расставив ноги и засунув руки в карманы передника, стояла та самая девочка, которая вчера дралась в саду.
— Как ты сюда вошла? — строго спросила Агата.
— Через заднюю дверь. Мне не разрешают сюда ходить, так я потихоньку. А зачем вы стираете? Вам разве не нравится?
— Я не стираю. Все осталось. — Контуры рисунка действительно остались на холсте. — Лишний уголь надо счищать, — лаконично объяснила Агата. — Иначе он смешается с красками.
— А что вы рисуете? Как Нуф-Нуф в смешной костюм нарядился, да?
Агата опешила: она думала, что это прозвище было изобретением и единоличной прерогативой мисс Оринкорт.
— Я его зову Нуф-Нуф, — словно прочитав ее мысли, сказала девочка. — И Соня тоже его так зовет. Она от меня научилась. Когда я вырасту, то буду как Соня.
— Понятно. — Агата открыла ящик и начала рыться в красках.
— Это ваши краски?
— Да. — Агата пристально на нее посмотрела. — Именно так. Мои.
— Меня зовут Патриция Клавдия Эллен Анкред-Кентиш.
— Я уже догадалась.
— И ничего вы не догадались. Меня одна мисс Эйбл правильно называет, а остальные говорят Панталоша. Но мне плевать, — добавила она и, неожиданно забравшись верхом на первое от прохода кресло, продела ноги в отверстия подлокотников. — Я очень гибкая, — сообщила она, опрокинулась назад и повисла вниз головой.
— Когда сломаешь шею, тебе это не поможет, — сказала Агата.
Панталоша враждебно хрюкнула.
— Тебе же не разрешают сюда ходить. Лучше беги, пока не поздно.
— Нет.
Агата выжала на палитру толстую змейку свинцовых белил. «Не надо обращать на нее внимания, — подумала она. — Тогда ей надоест, и сама уйдет».
Теперь разные оттенки желтого, затем красные тона — какая красивая у нее палитра!
— Я тоже буду рисовать этими красками, — объявила Панталоша, встав рядом с ней.
— И не надейся.
— Нет, буду! — И она цапнула из плоской коробки длинную кисть. Агата еле успела схватить ее за руку.
— Я тебе вот что скажу, Панталоша. — Закрыв ящик, она повернулась к девочке. — Если ты сейчас же не прекратишь валять дурака, я возьму тебя за шкирку и прямым ходом доставлю туда, откуда ты пришла. Ты ведь не любишь, когда к тебе пристают и мешают играть. А это — моя игра, и ты в нее не суйся.
— Я вас убью!
— Не будь идиоткой, — мягко сказала Агата.
Панталоша подцепила тремя пальцами солидную порцию киновари, разъяренно швырнула ее Агате в лицо и закатилась пронзительным смехом.
— А бить меня нельзя, — закричала она. — Меня по системе воспитывают.
— Ах, нельзя?! Система системой, но у меня ты… — В эту минуту Агате и впрямь до смерти хотелось ее поколотить. Лицо у Панталоши дышало безграничной злобой. Щеки были так надуты, что нос сморщился и задрался кверху. Губы она сжала до того плотно, что от них лучами разошлись тугие морщинки, похожие на кошачьи усы. Глаза были кровожадно прищурены. Косички торчали в стороны под прямым углом. Всем своим видом она напоминала сейчас разгневанного младенца Борея.
