Элизабет Джордж - Прах к праху
— Посмотрите на меня. Посмотрите… на… меня. Вы знаете, чего вы просите?
— Знаю, — ответил Линли.
— Ну так вот, я не скажу. Не скажу. Он мне никто. Они мне никто. Мне на них наплевать. Мне на всех наплевать.
— Я вам не верю.
— Попытайтесь. У вас получится.
Она начала двигать ходунки, подтягивая тело. Мучительно медленно она покидала комнату. Прошло больше минуты, прежде чем мужчины услышали, как за Оливией закрылась дверь.
Фарадей сначала хотел пойти за ней, но остался стоять рядом с креслом. По-прежнему глядя вслед ушедшей Оливии, он тихо, торопливо проговорил:
— Мириам не было в доме в тот вечер. Не было, когда мы туда приехали. Но машина стояла в гараже, горел свет и музыка играла, поэтому мы оба подумали… В смысле, любой на нашем месте предположил бы, что она на минутку выскочила к соседям.
— Что и должен был подумать любой, постучавший в ее дверь.
— Только мы не стучали. Потому что у Ливи был ключ. Мы вошли. Я… Я обошел весь дом, чтобы сказать ей, что приехала Ливи. Но ее там не было. Ливи велела мне уехать, и я подчинился. — Он повернулся к Линли. Спросил с отчаянием в голосе: — Этого достаточно? Для мальчика?
— Нет, — ответил Линли, и когда лицо Фарадея помрачнело еще больше, добавил: — Извините.
— Что же будет? Если она не скажет правду?
— На весах лежит будущее шестнадцатилетнего мальчика.
— Но если он этого не делал…
— У нас есть его признание. Оно вполне правдоподобно. И опровергнуть его мы можем, только назвав того, кто убил.
Линли ждал от Фарадея какого-то ответа. Надеялся на малейшую подсказку, что случится дальше. В своем мешке с трюками он добрался до самого дна. Если Оливия не сломается, он даром загубит имя и жизнь невиновного мальчика.
Но Фарадей ничего не сказал. Ушел на кухню и сел там, обхватив голову руками. Он с такой силой сжал голову, что побелели ногти.
— О господи, — произнес он.
— Поговорите с ней, — попросил Линли.
— Она умирает. Ей страшно. У меня таких слов нет.
Значит, они погибли, заключил Линли. Он поднял свои газеты, сложил их и вышел на вечернюю набережную.
Оливия
Шаги приближались. Они были уверенными, решительными. Когда они послышались у двери в малую гостиную, во рту у меня пересохло. Внезапно шаги остановились. Я услышала чей-то судорожный вздох. Я повернулась. Это была мать. Мы смотрели друг на друга.
— Боже милосердный, — проговорила она, стоя как вкопанная и прижав руку к груди.
Я ждала также шагов Кеннета и его голоса: «Что там, Мириам?» или «Дорогая, что случилось?». Но единственным звуком был бой дедовских часов, отмеривших три часа. Единственным голосом — голос моей матери:
— Оливия? Оливия? Боже мой, что ты,..
Я думала, что мать войдет в комнату, но она оставалась в темноте коридора, сразу за порогом. Однако я разглядела, что на ней не очередной ее наряд в стиле Джеки Кеннеди, а ярко-зеленое платье с узором из нарциссов, поднимавшимся от подола до пояса, со сборками на талии. Оно было совершенно не в стиле матери, и невыгодно подчеркивало ее бедра. Эдакий привет весне. Не хватало только беленьких туфелек на ремешках и соломенной шляпы. Мне стало неловко за нее. Не требовалось особых знаний человеческой психологии, чтобы по одежде разгадать ее намерения.
— Я писала тебе письмо, — сказала я.
— Письмо.
— Должно быть, я уснула.
— Давно ты здесь находишься?
— С половины одиннадцатого. Меня привез Крис… парень, с которым я живу. Скоро он за мной приедет. Я уснула.
Я словно отупела. Все шло не так, как я запланировала. Мне полагалось держаться непринужденно и контролировать ситуацию, но когда я посмотрела на мать, я поняла, что не знаю, как продолжать. Давай, давай, грубо приказала я себе, кому какое дело, как она наряжается, чтобы поддерживать интерес в своем ягненочке? Опереди ее — установи главенство, на твоей стороне внезапность, как ты и хотела.
Но внезапность была и на ее стороне, и мать ничего не предпринимала, чтобы сгладить возникшую между нами неловкость. Конечно, я не могла рассчитывать на легкое возвращение в ее мир. Много лет назад я лишила себя всех прав на дружескую болтовню между матерью и дочерью.
Мать смотрела мне прямо в глаза. Она явно старалась не смотреть на мои ноги, не замечать алюминиевых ходунков возле письменного стола и не спрашивать, что означают мой вид, ходунки, а больше всего — мое присутствие в ее доме в три часа утра.
— Я читала про вас в газетах, — сказала я. — Про тебя и Кеннета. Ты понимаешь.
— Да, — отозвалась она, словно мое признание было само собой разумеющимся.
У меня вспотели подмышки, и мне очень хотелось промокнуть их платком.
— Он как будто неплохой парень. Я помню его с тех пор, как ты работала учительницей.
— Да, — произнесла она.
Я все сидела у стола, наполовину повернувшись к матери. Она стояла в коридоре и, по всему, не намеревалась подойти ко мне. Она была достаточно умна, чтобы понимать, я приехала о чем-то просить. Она была достаточно мстительна, чтобы заставить меня ползти по углям стыда и неловкости ради возможности попросить это.
Хорошо же, подумала я. Я подарю тебе эту ничтожную победу. Хочешь моего унижения? Я унижусь. Я буду само унижение.
— Я приехала поговорить с тобой, мама, — сказала я.
— В три утра?
— Я не знала, что это произойдет в три.
— Ты сказала, что написала письмо.
Я взглянула на исписанные листки. Ручкой я писать уже не могла, а карандашей в столе не нашлось. Получились какие-то каракули ребенка дошкольного возраста. Я скомкала листки.
— Мне нужно с тобой поговорить, — повторила я. — Наверно, я все испортила. Извини за позднее время. Если ты хочешь, чтобы я приехала завтра, я попрошу Криса…
— Нет, — прервала она. Видимо, я унижалась достаточно долго, чтобы удовлетворить ее самолюбие. — Я только переоденусь и приготовлю чай.
Мать быстро поднялась наверх, и прошло больше пяти минут, прежде чем она спустилась назад.
Она миновала дверь в малую гостиную, не глянув внутрь, на меня. Спустилась на кухню. Протянулись еще десять минут. Она собиралась потомить меня и насладиться этим. Мне хотелось поквитаться, но как это сделать, я толком не знала.
Я добралась до прежнего диванчика, и, делая рискованный поворот, чтобы сесть, подняла глаза. Мать стояла в дверях с чайным подносом. Мы смотрели друг на друга через пространство комнаты.
— Давно не виделись, — заметила я.
— Десять лет, две недели, четыре дня, — сказала она.
Моргнув, я отвернулась к стене, на которой все так же висела мешанина из японских гравюр, небольших портретов умерших Уайтлоу и малых фламандцев. Пока я таращилась на них, мать вошла и поставила поднос на стол перед диванчиком.
