Патрик Модиано - Вилла Грусть
Вышла Ивонна в белом платье. Пес с ленивой грацией выпрыгнул следом. Но она не стала ходить взад-вперед перед жюри, как делали все предыдущие конкурсантки. Она просто облокотилась о капот, обводя насмешливым взглядом Фукьера, Хендрикса и всех прочих. Внезапно она сорвала с головы тюрбан и легким взмахом руки бросила его за спину. Откинула со лба пряди рассыпавшихся по плечам волос. Пес вскочил на крыло «доджа» и улегся на нем в позе сфинкса. Она небрежно погладила его. Мейнт уже ждал за рулем.
Теперь, когда я вспоминаю о ней, то чаще всего встает перед глазами эта картина. Ее улыбка. Рыжие волосы. Рядом белый в черных пятнах пес. И Мейнт, едва различимый за ветровым стеклом автомобиля. И зажженные фары. И яркий солнечный свет.
Не спеша подошла она к дверце, открыла ее, по-прежнему глядя на судей. Села в машину. Пес так безмятежно вскочил на заднее сиденье, что теперь, прокручивая в памяти все подробности, я вижу этот момент как бы в замедленной съемке. И «додж» — хотя, может быть, на этот раз память мне изменяет — задом наперед пересекает площадку. Мейнт (тоже как в замедленной съемке) бросает розу. Она попадает прямо в руки Даниэлю Хендриксу. Какое-то время он тупо смотрит на нее, не зная, что с ней делать, не решаясь даже положить ее на стол. Потом с глупым смешком протягивает ее своей соседке, неизвестной мне темноволосой даме, кажется, жене туристического президента или президента шавуарских игроков в гольф. Или же — как знать? — самой мадам Сандоз.
Машина вот-вот скроется в глубине аллеи, и тут Ивонна оборачивается и машет рукой судьям. Кажется, даже посылает им воздушный поцелуй.
Жюри вполголоса совещалось. Три тренера по плаванию из «Спортинга» вежливо просят нас отойти чуть дальше, чтобы обсуждение проходило в тайне. Перед каждым из судей лежал список участников. И по ходу дела они выставляли каждой паре оценки.
Все что-то пишут на бумажках, свертывают их в трубочку и складывают вместе. Широкоплечий и полный Хендрикс тщательно перемешивает бумажки своими на удивление маленькими холеными ручками. Ему доверен также подсчет голосов. Он зачитывает фамилии и количество баллов: Атмер — 14, Тиссо 16, Ролан-Мишель — 17, Азуэлос — 12, - остальное, как бы ни напрягал слух, я так и не расслышал. Мужчина с завитушками и ртом лакомки записывает цифры в блокнот. Обсуждение проходит очень оживленно. Особенно горячатся Хендрикс, брюнетка и человек в завитушках. Последний постоянно улыбается думаю, в основном затем, чтобы выставить напоказ ряд великолепных зубов, и поглядывает по сторонам в полной уверенности, что всех очаровал, часто моргает, видимо, изображая простодушное восхищение. Облизывается плотоядно. Сластолюбец. И, как говорится, «продувная бестия». В общем, достойный противник Хендрикса. Должно быть, они всегда дерутся из-за баб. Но сейчас оба — серьезные и ответственные официальные лица.
Фукьер не принимает никакого участия в происходящем. Нахмурившись, с надменной усмешкой что-то чертит на листке. Что ему грезится? О чем он вспоминает? Быть может, о последней встрече с Люси Деларю-Мардрюс? Хендрикс, почтительно склонившись над ним, что-то спрашивает. Фукьер отвечает, даже не взглянув на него. Затем Хендрикс «просит высказаться» господина Гамонжа (или Гаманжа), киношника, сидящего за последним столиком справа. Возвращается к кудрявому. Некоторое время они ожесточенно спорят, до меня долетает много раз повторенное: «Ролан-Мишель». Наконец господин в кудряшках подходит к микрофону и провозглашает холодно:
— Дамы и господа, через минуту мы сообщим вам результаты конкурса на самый безупречный вкус.
Мне снова становится дурно. В глазах темнеет. Где же Ивонна с Мейнтом? Вдруг они уехали без меня?
— С разницей в один голос, — кудрявый говорит все громче, — повторяю: с разницей в один голос у наших уважаемых Ролан-Мишелей (произнеся по слогам «у-ва-жа-е-мых», он переходит буквально на женский визг), всем известных и всеми любимых, чья неиссякаемая бодрость заслуживает всяческих похвал и которым лично я бы присудил награду, кубок за безупречный вкус… — он ударил кулаком по столу и взвизгнул еще оглушительней, — выиграли… (он выдержал паузу) мадемуазель Ивонна Жаке и доктор Рене Мейнт.
Честное слово, я прослезился.
Итак, они в последний раз предстают перед жюри и им вручают кубок. Все дети прибежали с пляжа и ждут их вместе со взрослыми в чрезвычайном возбуждении. Оркестр «Спортинга» занимает свое место под белым навесом в зеленую полоску посреди террасы. Настраивает инструменты.
Подъезжает «додж». Ивонна высовывается и почти лежит на капоте. Мейнт выруливает к террасе. Она выскакивает из машины и в страшном смущении приближается к жюри. Бурные аплодисменты.
Хендрикс идет к ней навстречу, потрясая кубком. Вручает его Ивонне и целует ее в обе щеки. Потом подходят остальные и начинают поздравлять ее. Сам Андре де Фукьер жмет ей руку, а ей и невдомек, кто этот старый господин. Мейнт нагоняет ее. Обводит глазами террасу «Спортинга». Сейчас же находит меня. Кричит: «Виктор! Виктор!» — и машет мне рукой. Я бегу к нему. Он так меня выручил. Хочу поцеловать Ивонну и не могу: ее окружили со всех сторон. Несколько официантов, держа каждый по два подноса с бокалами шампанского, пытаются протиснуться в толпе. Все чокаются, пьют, галдят, ярко светит солнце. Мейнт стоит рядом со мной и молчит, выражения его глаз не видно за темными стеклами. В двух шагах от нас очень оживленный Хендрикс знакомит Ивонну с брюнеткой, киношником Гамонжем, или Гаманжем, и еще с кем-то. Но она задумалась о другом. Неужели обо мне? Я не смею и помыслить об этом.
Все развеселились. Хохочут, толкаются, перекликаются. Дирижер спрашивает у нас с Мейнтом, какое «музыкальное произведение» следует исполнить в честь «очаровательной победительницы». Мы было пришли в замешательство, я вдруг вспоминаю, что в настоящий момент я русский, господин Хмара, и, почувствовав тоску по цыганщине, заказываю «Очи черные».
Банкет в честь пятой годовщины соревнований устроили в «Святой Розе». И, само собой, Ивонна будет королевой бала. Она решила надеть платье из золотистой парчи.
Свой приз она поставила на тумбочку рядом с книгой Моруа. На самом деле это был не кубок, а статуэтка танцовщицы, вставшей на пуанты; на подставке — надпись готическими буквами: «Кубок «Дендиот», I премия». И дата.
Перед уходом она нежно погладила его и бросилась мне на шею:
— Мы как будто попали в сказку, тебе так не кажется? — спросила она.
И потребовала, чтобы я вставил монокль. Я не стал возражать ради такого случая.
Мейнт надел светло-зеленый костюм очень нежного, приятного оттенка. Всю дорогу до Вуарена он издевался над членами жюри. Кудрявого звали, оказывается, Раулем Фоссорье, он ведал туристическим обслуживанием. Брюнетка была женой президента шавуарских игроков в гольф и действительно неровно дышала к «жирной свинье» Дуду Хендриксу. «Этот тип, — возмущался Мейнт, — уже тридцать лет строит глазки прекрасным лыжницам». (Совсем как герой Ивонниного фильма, подумал я.) Хендрикс в 1943 году был чемпионом сборной и соревнований «Серны» в Межеве, но в пятьдесят лет и он из Аполлона превратился в сатира. Рассказывая, Мейнт то и дело обращался к Ивонне с неприятной насмешливой улыбкой: «Верно я говорю? Ведь верно?» Будто на что-то намекая. На что? И откуда они с Ивонной знают такие подробности об этих людях?
