Жорж Сименон - Вдовец
Дома у него не было никакой еды. Свидание, назначенное ему в полиции на два часа, не оставляло времени вернуться к воротам Сен-Дени и сделать необходимые покупки. Кроме того, он еще не организовал свой быт вдовца, даже еще и не подумал об этом.
Это был пустой час, антракт, завтрак, который не шел в счет. Садясь в одиночестве за столик, рассматривая листок меню, которое подал ему официант, он испытывал какое-то странное чувство. Цены просто поразили его, но ведь это опять-таки было исключением из правил, нечто из ряда вон выходящее, нечто непохожее ни на то, что было, ни на то, что предстояло. Опасности создать прецедент не было.
Уже давно, несколько месяцев, он не ел в ресторане, потому что ему было неприятно, а, быть может, даже немного страшно нарушить сложившийся ритм их жизни, выйти за рамки привычного распорядка, который мало-помалу превратился для него в некую непереходимую границу.
Чувствуя себя неловким, возможно, даже смешным, он заказал различные закуски.
— С дыней и пармской ветчиной?
Он не посмел сказать «нет», так же, как не посмел отказаться от жареных почек, которые ему предложил официант.
Трое мужчин за соседним столиком беседовали о поездке, которую собирались предпринять двое из них в тот день. Они уезжали в Канны, и речь шла об американском автомобиле, который при каких-то загадочных обстоятельствах надо было обменять в определенном пункте их следования. Возможно, автомобиль был краденый? Обернувшись и посмотрев в глубь ресторана, он заметил, что и у остальных посетителей был подозрительный вид, а одна из женщин, сидевших на табурете в баре, взглянула на него так, словно ждала его сигнала.
Он испытал странное ощущение, вновь оказавшись в том мире, о котором почти забыл, который, в сущности, и знал-то лишь по газетам.
Сколько людей знает он в Париже из тех миллионов человеческих существ, среди которых жил в течение долгих лет? Он знал своего брата Люсьена и свою сестру Бланш, когда они были еще детьми. Впоследствии он увидел Люсьена женатым, уже отцом семейства, в его домике в Альфорвиле. Люсьен так гордился им. Бланш замуж не вышла и стала акушеркой, окружив себя ореолом какой-то таинственности.
За последние восемь лет он ни разу не был у них, хотя они и не ссорились. Пожалуй, он просто забыл, что можно съездить их повидать.
На улице Франциска Первого, в журнале «Искусство и жизнь», он каждую среду встречается с газетчиками, с критиками, с чертежниками, иногда с известными писателями, которые, как и он, сидят в приемной. Большинство из них знакомы между собой и дружески беседуют, тогда как он неподвижно сидит в уголке, поставив на пол портфель или большой картонный рулон рядом со своим стулом.
Он ждет своей очереди быть принятым секретарем редакции — господином Радель-Прево. Это красивый элегантный мужчина, который сидит в роскошном кабинете, где повсюду развешаны фотографии его жены, сына и дочери в посеребренных рамках. Семья, также как журнал, это его страсть, и, закончив работу, он мчится к ней за тридцать километров от Парижа.
Некоторые фотографии были сняты у пруда — по-видимому, на его вилле.
Они пожимают друг другу руки, обсуждают оформление статьи, равномерное распределение красок на развороте страницы, но никогда не касаются в разговоре никаких интимных вопросов. Только однажды г-н Радель-Прево спросил:
— У вас есть дети?
— Нет.
— А-а…
Жанте поспешил добавить:
— Но мне бы хотелось их иметь.
Может быть, он сказал правду. Он и сам не был в этом уверен. Жанна — даже если ей и хотелось иметь детей — все равно не смела сказать ему об этом, так как знала, что он не может дать ей ребенка.
Здесь, в двух шагах от Елисейских полей, он чувствовал себя таким далеким от своего квартала, словно был в чужой стране. Он мог бы поклясться, что прохожие — мужчины и женщины — иначе одеты, что они говорят на другом языке, принадлежат к иной расе, нежели жители бульвара Сен-Дени. Временами он посматривал на часы, боясь опоздать, точно шел на свидание.
Он, конечно, знал еще и мадемуазель Кувер, знал, что она самая старая обитательница их дома, что она живет там сорок один год. Но не знал, какие узы связывают ее с мальчиком, фамилия которого была ему неизвестна.
В предместье Сент-Оноре, где рекламировались многие торговые предприятия, изготовляющие предметы роскоши, он лишь изредка, случайно, мимоходом встречал главных владельцев фирмы — братьев Блюмштейн. Все попросту называли их — господин Макс и господин Анри. Он ограничивался тем, что время от времени в глубине коридора, вдали от контор и кабинетов, где принимали клиентов, встречался с маленьким лысым человечком, который прежде был журналистом, а теперь редактировал тексты и рекламные призывы, которые оформлял Жанте. Его звали Шарль Николе, и он превратился для всех в господина Шарля.
Расставшись с ним, Жанте всякий раз переходил в другой коридор и стучал в окошечко кассы, где кассир, прежде чем выдать ему чек за работы, сданные на прошлой неделе, требовал, чтобы он дважды поставил свою подпись.
Мог ли он утверждать, что знает господина Шарля? Тот принимал пилюли от болей в желудке, пучки рыжих волос торчали у него из носа и ушей. Где и как он жил, с кем, почему, какие питал надежды, — об этом Жанте не имел ни малейшего представления.
Что до типографии Биржи, здесь царили незнакомые люди другого рода. Эти люди в длинных серых блузах, с лицами, серыми, как тот свинец, с которым они возились весь день, проявляли к Жанте известную симпатию, но симпатию, продиктованную исключительно интересами общего дела.
Вот для них он тоже был не господин Жанте, а господин Бернар. Они относились к нему с уважением, но, конечно, и с завистью — ведь ему не приходилось, как им, целыми днями сидеть взаперти за мутно-зелеными стеклами окон. После одного-двух часов работы он имел право разгуливать по улицам.
В сущности, он не знал никого. Силуэты. Лица. Молочница — госпожа Дорен, и ее муж с бурыми усами, который ежедневно в пять утра уезжал на рынок, их румяная служанка, разносившая молоко, мясник, сварливая булочница, хозяин пивной — эльзасец… Множество лиц, да, конечно, но лиц зыбких, неясных, как на фотографиях выстроившихся шеренгой школьников, которые снимаются в конце учебного года.
Он знал Жанну. И вот некто, кто вовсе ее не знал и кто, в силу искаженных представлений, выработанных его профессией, разбивал человеческие существа на определенные категории, считает, что знал ее лучше, чем он, Жанте.
Но ведь она умерла, разве не так? А еще в среду вечером инспектор Горд уверенно заявил, что она жива. Так что уж тут говорить?
