Уилки Коллинз - Лунный камень
— Мнѣ сдается, что я долженъ быть сильно заинтересованъ въ утраченномъ воспоминаніи, котораго мистеръ Канди не могъ припомнить, оказалъ я. — Смѣю ли я спросить, не можете ли вы указать мнѣ какое-нибудь средство помочь его памяти?
Ездра Дженнингсъ взглянулъ на меня со внезапнымъ проблескомъ участія въ задумчивыхъ темныхъ глазахъ.
— Память мистера Канди недоступна помощи, сказалъ онъ. — Со времени его выздоровленія я такъ часто пытался помочь ему, что въ этомъ отношеніи могу высказаться положительно.
Я спѣшилъ и откровенно сознался въэтомъ. Ездра Дженнингсъ улыбнулся.
— Можетъ-быть, это и не окончательный отвѣтъ, мистеръ Блекъ. Можно, пожалуй, возстановить утраченное воспоминаніе мистера Канди, вовсе не прибѣгая къ самому мистеру Канди.
— Право? Можетъ-бытъ, это нескромно съ моей стороны, если я спрошу: какъ именно?
— Вовсе нѣтъ. Единственное затрудненіе для меня въ отвѣтѣ на вашъ вопросъ заключается въ томъ, чтобы вы поняли меня. Могу ли я разчитывать на ваше терпѣніе, если вновь коснусь болѣзни мистера Канди, и на этотъ разъ не обходя нѣкоторыхъ научныхъ подробностей?
— Пожалуста, продолжайте! Вы уже заинтересовала меня въ этихъ подробностяхъ.
Горячность моя, кажется, забавляла его или, вѣрнѣе, нравилась ему. Онъ опять улыбнулся. Тѣмъ временемъ послѣдніе городскіе дома остались позади насъ. Ездра Дженнингсъ пріостановился на минуту и сорвалъ нѣсколько дикихъ цвѣтовъ на придорожной изгороди.
— Что это за прелесть! проговорилъ онъ, показывая мнѣ маленькій букетъ: — и какъ мало ихъ цѣнятъ въ Англіи!
— Вы не постоянно жили въ Англіи? сказалъ я.
— Нѣтъ. Я родился и частію воспитанъ въ одной изъ нашихъ колоній. Отецъ мой былъ Англичанинъ, а мать…. Но мы удалились отъ нашего предмета, мистеръ Блекъ, и это моя вина. Дѣло въ томъ, что эти скромные придорожные цвѣточки напоминаютъ мнѣ…. Впрочемъ, это все равно; мы говорили о мистерѣ Канди, возвратимся же къ мистеру Канди.
Связавъ нѣсколько словъ, неохотно вырвавшихся у него о самомъ себѣ, съ тѣмъ грустнымъ взглядомъ на жизнь, который привелъ его къ тому чтобы полагать условіе человѣческаго счастія въ полномъ забвеніи прошлаго, я убѣдился, что лицо его не обмануло меня, по крайней мѣрѣ въ двухъ отношеніяхъ: онъ страдалъ, какъ немногіе страдаютъ, и въ англійской крови его была примѣсь чужеземной расы.
— Вы слышали, если я не ошибаюсь, о настоящей причинѣ болѣзни мистера Канди? началъ онъ. — Въ тотъ вечеръ какъ леди Вериндеръ давала обѣдъ, шелъ проливной дождь. Хозяинъ мой возвращался назадъ въ одноколкѣ и пріѣхалъ домой насквозь мокрый. Тамъ онъ нашелъ записку отъ больнаго, дожидавшагося его и, къ несчастію, тотчасъ отправился навѣстить заболѣвшаго, даже не перемѣнивъ платья. Меня въ тотъ вечеръ тоже задержалъ одинъ больной въ нѣкоторомъ разстояніи отъ Фризингалла. Вернувшись на слѣдующее утро, я засталъ грума мистера Канди, ожидавшаго меня въ большой тревогѣ; онъ тотчасъ провелъ меня въ комнату своего господина. Къ этому времени бѣда уже разыгралась: болѣзнь засѣла въ немъ.
— Мнѣ эту болѣзнь описывали подъ общимъ названіемъ горячки, сказалъ я.
— Да и я не могу описать ее точнѣе, отвѣтилъ Ездра Дженнингсъ:- съ самаго начала и до конца горячка эта не опредѣлялась специфически. Я тотчасъ послалъ за двумя городскими медиками, пріятелями мистера Канди, чтобъ они навѣстили его и сказала мнѣ свое мнѣніе о болѣзни. Они соглашались со мной, что это дѣло серіозное; но оба сильно противилась моему взгляду на способъ лѣченія. Мы совершенно расходилась въ заключеніяхъ, выведенныхъ нами по пульсу больнаго. Оба доктора, имѣя въ виду быстроту біенія, объявила единственно возможнымъ ослабляющій путь лѣченія. Съ своей стороны, я признавалъ быстроту пульсаціи, но кромѣ того обратилъ ихъ вниманіе на ея опасную слабость, — признакъ истощенія организма, явно требовавшаго возбудительныхъ лѣкарствъ. Оба доктора стояли за отваръ изъ гречневой муки, лимонадъ, ячменную воду и тому подобное. Я хотѣлъ давать ему шампанскаго или водки, амміаку и хинину. Какъ видите, серіозное разногласіе во мнѣніяхъ! Разногласіе между двумя докторами, пользовавшимися упроченною мѣстною репутаціей, и какимъ-то иностранцемъ, принятымъ въ помощники. Въ первые два мнѣ ничего не оставалось болѣе, какъ уступить старшимъ и мудрѣйшимъ, а между тѣмъ больному становилось хуже да хуже. Я вторично попробовалъ обратиться къ ясному, неопровержимо ясному доказательству пульсаціи. Быстрота ея не угомонилась, а слабость возросла. Оба доктора обидѣлись моихъ упрямствомъ. «Вотъ что, мистеръ Дженнингсъ», говорятъ:- «что-нибудь одно: или мы будемъ лѣчить его, или ужь вы лѣчите.» Я говорю: «господа, позвольте мнѣ подумать минутъ пять, а я вамъ отвѣчу такъ же просто, какъ вы спрашиваете.» Прошло пять минутъ, а отвѣтъ мой былъ готовъ. Спрашиваю ихъ: «Вы положительно отказываетесь испытать возбудительныя средства?» Они отказались. «А я, господа, намѣренъ тотчасъ же испытать ихъ.» — «Попробуйте, мистеръ Дженнингсъ, — и мы тотчасъ отказываемся лѣчить.» Я послалъ въ погребъ за бутылкой шампанскаго, и собственноручно поднесъ больному полстакана. Оба доктора взялись за шляпы и вышли вонъ.
— Вы приняли на себя большую отвѣтственность, оказалъ я:- на вашемъ мѣстѣ я, кажется, побоялся бы.
— На моемъ мѣстѣ, мистеръ Блекъ, вы вспомнили бы, что мистеръ Канди взялъ васъ къ себѣ помощникомъ въ такихъ обстоятельствахъ, вслѣдствіе которыхъ вы стали должникомъ его на всю жизнь. На моемъ мѣстѣ, вы видѣли бы, что ему становится часъ отъ часу хуже, и скорѣе рискнули бы всѣмъ на свѣтѣ, чѣмъ допустили, чтобъ единственный на землѣ другъ умеръ на вашихъ глазахъ. Не думайте, что я вовсе не сознавалъ своего страшнаго положенія! Бывали минуты, когда я чувствовалъ все горе моего одиночества, всю опасность ужасной отвѣтственности. Будь я счастливый, зажиточный человѣкъ, мнѣ кажется, я палъ бы подъ бременемъ взятой на себя обязанности. Но у меня никогда не бывало счастливой поры, на которую я могъ бы оглянуться; никогда у меня не было спокойствія духа, которое я могъ бы поставить въ противоположность тогдашней тревогѣ ожиданія, — и я остался непоколебимо вѣренъ своей рѣшимости до конца. Въ то время дня, когда моему паціенту становилось лучше, я пользовался необходимымъ отдыхомъ. Въ остальныя же сутки, пока жизнь его была въ опасности, я не отходилъ отъ его постели. На закатѣ солнца, какъ всегда бываетъ, начинался свойственный горячкѣ бредъ. Онъ болѣе или менѣе длился всю ночь и вдругъ прекращался въ то страшное время ранняго утра, — отъ двухъ до пяти часовъ, — когда жизненныя силы самыхъ здоровыхъ людей наиболѣе ослаблены. Тогда-то смерть коситъ обильнѣйшую жатву жизни. Тогда-то я вступалъ въ бой со смертью у постели, споря за то, кому изъ насъ достанется лежащій на ней. Я ни разу не поколебался продолжить лѣченіе, на которое поставилъ все, какъ на карту. Когда вино оказалось недѣйствительнымъ, я испыталъ водку. Когда прочія возбудительныя утрачивали свое вліяніе, я удваивалъ пріемъ. Послѣ долгаго ожиданія, — подобнаго, надѣюсь, Богъ не допуститъ мнѣ пережить еще разъ, — насталъ день, когда быстрота пульсаціи слегка, но все-таки замѣтно, уменьшилась; и что еще лучше, въ самомъ біеніи пульса произошла перемена: оно стало несомнѣнно тверже и сильнѣе. Тогда я понялъ, что спасъ его; и тутъ, признаюсь, я не выдержалъ. Я положилъ исхудалую руку бѣдняги обратно на постель и всплакнулъ навзрыдъ. Истерическое облегченіе, мистеръ Блекъ, больше ничего! Физіологія учатъ, — и весьма справедливо, — что нѣкоторые мущины родятся съ женскимъ темпераментомъ, — и я одинъ изъ нихъ!
