Александр Бородыня - Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
14
«Сволочь я, сволочь, — думала Маруся, размякнув в кресле и закрыв глаза. — Нужно было вместе идти. — Тяжелый, на сей раз вовсе не молочный, коктейль в стакане оттягивал ее руку, но она все не ставила и не ставила его на стол. — Теперь обидится. А, наплевать, пусть обижается, сколько хочет… Поэт не должен обижаться на свою женщину. — Она чуть приоткрыла глаза. Звучала мягкая музыка, за окном лежала огромная черная пустыня. — Господи помилуй, как хорошо! — Она сделала большой глоток и легко, без внутреннего стона, лихо двумя перстами перекрестилась. — Помилуй мя!»
— Простите, сестра! — тотчас раздалось рядом, и в соседнее кресло опустился знакомый коротышка. — Мы, кажется, сегодня трапезничали вместе?
— Обедали!
— Всегда красивое слово слаще. Ну пусть по-вашему, обедали.
Он был уже не в рясе, а в темно-коричневом, довольно-таки неопрятного вида костюмчике.
— Я имел неосторожность услышать часть вашего разговора на лестнице, — продолжал он. — Насколько я сообразил, ваш приятель пошел к Шуману. Если вы хотите получить от этого мерзавца какую-то помощь, то я должен предостеречь.
— Не надо, — попросила Маруся. — Не надо меня ни от чего предостерегать. Не могли бы вы мне сделать одолжение?
— Пожалуйста, любое.
— Отсядьте от моего столика.
— Конечно, конечно, ежели не в масть пришелся, но я хочу сказать, коли вы уже обратились к Шуману, я обязан, как честный человек, предупредить о грядущих последствиях сего поступка.
Маруся залпом допила стакан. Ей показалось, что луна белым огромным шаром вкатилась сквозь стекло прямо в глаза, и это было достаточно приятно.
— И не стыдно вам, отец Микола, к девушке клеитесь, как подросток! — сказала она, переигрывая пьяную. — Сан, мне казалось, он обязывает. Разве не так?
— Сан! Естественно, так!.. Но Шуман!..
— Что вы заладили «Шуман, Шуман». Это тот что ли, дылда здоровый в костюмчике, что за нашим столом сидел? Симпатичный мужик, только он какой-то немножко дебильный.
— Я его ненавижу! — сказал отец Микола. — Ненавижу!
В окно смотреть надоело, и Маруся попыталась нащупать в густой толпе, переполняющей бар, троих «афганцев». Не нашла, невозможно было уследить ни за одним человеком, никто почти не сидел на месте со своим коктейлем, к тому же все время менялось освещение. Оно было в прямой связи с музыкой. Чем нежнее мелодия, тем больше накатывал мрак и красный свет. Маруся, сосредоточившись на бармене, выбралась из кресла и заказала еще одну порцию. Только миг она поколебалась:
«Не взять ли чего-нибудь холодного, молочного? Может быть, хватит уже алкоголя?»
Бармен в своем углублении (стойка вдавалась округлой темною нишей в стену) двигался как в замедленном кадре. Белыми волнами поднимались и опускались его руки. Пригубив новый ледяной стакан, Маруся хотела найти другое кресло за другим столиком, не нашла свободного и вернулась в свое.
— Шуман — это исчадье!.. Это не человек!.. Это даже не божья тварь!.. — продолжал отец Микола. Его невозможно было унять, и Маруся смирилась. В сущности ей было все равно, что будет, музыка, проповедь, лекция или злобная исповедь. А святому отцу до зарезу требовался слушатель. — Здесь, в святых местах., Здесь, в северной колыбельке христианского слова, разгуливает и творит свои злодеяния такой... Такой!.. Здесь погибали монахи. Здесь рушились монастыри, пылали приходы и осквернялись могилки… Думаете, кончилось? Нет, не кончилось. Пока Шуман ходит здесь, всегда остается возможность возврата. Я вам говорю: будут, будут снова монахов казнить на Большом Соловецком. Точно!..
Он даже не переводил дыхания. Он не требовал каких-то ответов, и можно было его слушать вовсе не перебивая. Но Маруся все-таки один раз спросила:
— Вам-то он лично что сделал, святой отец? Вы-то лично его за что так невзлюбили?
От подобного вопроса Микола даже на миг онемел. Он выплеснул на Марусю бурный, полный ярких эпитетов рассказ о борьбе дьявола в человеческом обличье, сгустка черного дыма, истекшего на место человеческой души, и простого служителя культа, скромного и богобоязненного. Скромный служитель культа, провернув какую-то не очень законную коммерческую операцию, изготовил полулегально огромный тираж цветных богословских пособий, а Шуман уничтожил тираж.
— Ладно бы сожгли, это благородно, — быстрым-быстрым шепотом рассказывал батюшка. — В море бросили. Ладно бы в штиль, можно было б сетью попробовать, просушили бы слово Божье. Слово Божье, оно и с морской солью будет слово Божье. Но ведь весь самосвал с обрыва в четыре балла Белого моря, все разнесло. К иллюминаторам картинки приклеиваются снаружи…
— Да, я видела, — соврала Маруся, она очень хорошо представила себе красиво напечатанного святого, заглядывающего снаружи в каюту сквозь зеленое толстое стекло. — Очень неприятная история получилась. И Олесь тоже, кажется, видел…
Сцепив вдруг челюсти, религиозный фанатик сказал совершенно уже другим голосом:
— Признаюсь тебе, сестра. Хочу убить его. И убью.
— Шумана?
— Его! Черный дым в человеческой оболочке. Сие, мне видится, вовсе не грех. Грех человека умертвить, но умертвить воплощение зла — это чудо и цель.
— А как вы отличаете?
— Что от чего, сестра, я должен отличать?
— Проявление зла в человеке от обычного проявления злого человека.
— А ведь девушка права, — раздался рядом еще один знакомый голос, и в свободное кресло опустился давешний старичок. — Разрешите к вам присоединиться, молодые люди.
— Если на то есть позволение Господне, то можно! — сказал Микола.
— Себя, может, и можно, другого не следует. Слишком велика вероятность, что когда Бога слушаешь, можно не то что-то услышать. Про себя просто, про другого сложно, вот и ошибка, слишком факторов много.
«Нет, он не зек, — разглядывая желтое лицо старика, выплывающее из полутьмы, его крупные морщины, его изогнутые синеватые губы, блестящие глаза, решила Маруся. — Конечно же, палач. Едет на место преступления, тянет его туда… Нужно будет Олесю сказать. Ясно же, не его с лестницы спихивали. Он сам спихивал».
Николай Алексеевич, будто прочитав мысли Маруси, старательно каждым своим следующим словом подтверждал их верность. Он совершенно заглушил отца Миколу. Тот сделался сразу каким-то несчастным и обмяк. В руке старика был полный стакан, и стакан этот тяжело двигался над столом, в такт словам описывая петли.
— Большая Секирная лестница идет углом вниз, — говорил он. — Это как острый угол. Так можно падать только к смерти. Я, представьте себе, все это видел своими глазами. — Он был, конечно, пьян, иначе откуда бы взяться подобному величию в голосе, этой уверенности в собственной непогрешимости? — Нельзя убивать. Я сам убивал, и меня убивали, я знаю. Это иногда очень приятно, но все равно нельзя.
