Александр Бородыня - Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
— На меня напали! — сказал он на пробу, все так же не открывая глаз. — Меня чуть не убили.
— Ну ты же хотел чего-нибудь по-настоящему опасного. — Голос Маруси прозвучал совсем рядом, почти в самое ухо. Голос этот был насмешливый, издевательский.
— Не смешно! — сказал Олесь и открыл глаза. Маруся действительно сидела рядом, она склонялась к нему, она ехидно строила глазки и улыбалась.
— Смешно! — строгим голосом сказала она. — Именно, что смешно и никак не больше! Ты думаешь, кто тебя удушил?
— Марусенька… — Олесь попробовал нащупать ее руку, он хотел хотя бы жалости. — Я не знаю, кто это был. Я зашел в душевую, разделся, снял трусы… Потом я увидел труп!
— Значит, труп! — Глаза Маруси неприятно полыхнули.
— Женский, молодой, красивый. Пальчики… Педикюр… Реснички… Меня по башке сзади стукнули…
Ощутив неудобство, Олесь с трудом повернул голову. Шея все-таки сильно болела. Он увидел, что лежит не в санитарном отсеке и даже не в своей каюте. Кругом набросаны дорогие вещи, висит большой фотоаппарат в коричневом футляре, женские чулки валяются, на столе раздавленное пирожное, рядом хрустальная рюмка с коньяком и открытая губная помада.
— Где мы? — спросил Олесь, пытаясь сесть.
— Это был мой труп! — плачущим голосом сказала девушка, сидящая напротив, на нижней полке. — Нет, честное слово… — Она судорожным движением запахивала пестрый халатик на груди.
— Извините. Честное слово, мне неловко! — Это была одна из девочек кавказца, кажется, Вика. — Простите меня, пожалуйста, а?
— Твой?
— Нет, право, честное слово, мой!
— Это был ее труп! — подтвердил кавказец, он стоял, прислоняясь спиной к двери. — Можно не сомневаться! Если бы это была другая женщина, я бы тебя не стал за горло душить!
Наконец нащупав лежащую на подстилке твердую ладонь Маруси, поэт сдавил ее и сразу сел на своем месте, спустил ноги на пол. Маруся поморщилась и ответила таким же сильным пожатием.
— Значит, ты не была мертвой? — обращаясь к девушке в пестром халатике, спросил Олесь, он чувствовал неловкость.
— Не была! — всхлипнула та.
— Совсем дурак ты! — сказал кавказец, и в его голосе легко можно было опознать неприятный голос, раздававшийся из-за закрытой двери душевой. — Совсем ничего не понимаешь, да?
— Трахались люди! — сказала Маруся. — Илико вышел на одну минуточку, он забыл в каюте одну необходимую вещь, а дверь оставил открытой. Ну задержался немножко, хотел сделать сюрприз даме…
— Какой сюрприз?
— Он хотел сначала эту вещь надеть, а потом уже появиться во всем блеске и всеоружии. Но, видишь, не успел, ты вошел и заперся.
— Так что ж он не сказал-то!
— Неудобно… — прогнусавил кавказец, лицо его налилось краской, он отвернулся и, распахнув один из чемоданов, стал рыться в вещах. — Что сказать?.. Кому сказать?.. Глупость!.. Спасибо, не убил тебя, дурака!..
— Ну вот видишь, нужно сказать спасибо! — Маруся дернула Олеся за руку, заставляя подняться на ноги. — Даже без нашатыря обошлось.
— А ты чего не сказала? — упираясь и не давая себя сразу вытащить из каюты, спросил Олесь у девицы. — Ты бы могла сказать. Зачем ты целлофаном накрылась, он же прозрачный. В конце концов, можно было завизжать, по морде меня отхлестать. Дура, что ли, совсем?
— А я и завизжала! — сказала Вика. — Ты не слышал, что ли?
Только оказавшись в своей каюте, Олесь сообразил, что одет.
Одежда, правда, была сыровата, но зато вся на теле.
— Ты меня одела? — спросил он. Маруся кивнула. — А где эта, Тамара Васильевна? В санчасть унесли? — Маруся опять кивнула, не поворачиваясь, она вставила в замочную скважину ключ и, не глядя, повернула его, она смотрела на поэта уже другими глазами.
— Нужно было ему сказать, что там, где они трахались, труп лежал, — сказал Олесь, послушно расстегивая рубашку. — Ему бы, наверное, понравилось. — Он снял рубашку, Маруся вынула ключ, положила его на стол и тоже стала раздеваться. Делала она это быстро и как-то сосредоточенно. — Совсем запугали меня, — продолжал Олесь. — Везде трупы мерещатся! Рубашка мокрая, брюки мокрые, даже трусы мокрые. Самому противно.
Наверное, у нее было ощущение, что с той стороны иллюминатора может кто-нибудь заглянуть, Маруся тщательно соединила шторы так, чтобы не осталось даже щелочки, и темная ночная волна присутствовала теперь лишь в виде плюхающего движения, неостановимого ритмичного звука.
— А ты что вернулась? — спросил Олесь, поудобнее устраиваясь на полке и принимая на ладони предлагаемый вес. — Ты же в бар пошла. Выпить хотела?
— Ты думаешь, я сама вернулась. Ты знаешь, сколько ты без сознания лежал?.. — Казалось, шум дизелей под полом усилился, стал ритмичнее, мягче, он уже сам по себе без усилия накладывался на плеск волны, составляя некий сюрреалистический звуковой дуэт. — Они испугались, идиоты, думали, грохнули тебя. Девица вторая за мной в бар бегала. Как же, грохнешь тебя!.. Думали, просто… Тебя так просто не грохнешь… Это непросто… Не грохнешь…
Волосы Маруси растрепались по его телу и ездили теплыми шелковыми прядями, они то закрывали ее лицо, то расступались, и можно было заметить искривленные темные губы и сильно зажмуренные глаза.
— И зачем они в душ пошли?.. Зачем в душе?.. Когда у них отдельная каюта… Отдельная каюта в полном распоряжении… На троих…
— Эй, откройте! — Наконец дошло до сознания, что давно уже сильно стучат в дверь и кричат. — Очень вас прошу, откройте мне. Срочное дело.
— Ну что еще? — Олесь даже не пытался скрыть раздражения.
— Понимаете! — В отличие от предыдущих случаев Илико стоял в коридоре и даже не пытался войти. — Понимаете? Меня обокрали. У меня украли деньги. Семь тысяч.
— Больше нету? — полюбопытствовал Олесь, испытав некоторое злорадство.
— Больше нету.
— Врет он, есть! — сказала девица, стоящая за его спиной.
— Но семь тысяч все равно много.
Кавказец повернулся, ему что-то пришло в голову, и, повышая голос, стал наступать на свою девицу, оттесняя ее в глубину коридора.
— А ты где была? Скажи, где ты была, когда мы с поэтом в душевом отделении насмерть дрались?
Девица, кажется, Зоя, фыркнула обиженно и объяснила:
— Рядом с душем, видел, есть маленькое заведение. Ты зачем меня вчера омарами кормил? — Теперь она наступала, а кавказец пятился. — Ты меня теперь подозревать будешь, гад. Не кормил бы омарами, сидела бы в каюте, как хорошая девочка. — Она демонстративно прижала ладони к своему плоскому животу. — Видишь, крутит меня. А если буря? А если качка?
