Жорж Сименон - Мегрэ в суде присяжных
— Да. Как-то днем, около пяти часов. Она угощала нас шоколадом и пирожными. Я сразу почувствовала, что не понравилась ей, и была уверена, что она станет отговаривать Гастона жениться на мне.
— С какой стати?
Она пожала плечами, подыскивая нужные слова, а потом отрезала:
— Мы с ней были совсем разные люди.
Председатель суровым взглядом оглядел публику, и смех, застыл на губах.
— Она не присутствовала на вашей свадьбе?
— Как же, присутствовала!
— А Альфред Меран, брат вашего мужа?
— Тоже был. В то время он еще жил в Париже и еще не поругался с моим мужем.
— Чем он занимался?
— Служил торговым агентом.
— Работал он постоянно?
— А я почем знаю. К свадьбе он подарил нам кофейный сервиз.
— Больше вы не встречались с Леонтиной Фаверж?
— Видала ее четыре или пять раз.
— Она приходила к вам?
— Нет. Мы ходили к ней. Я-то без охоты ходила. Не люблю навязываться людям, которым не нравлюсь. Но Гастон считал, что это необходимо.
— Почему?
— Не знаю.
— Может быть, из-за ее денег?
— Может, и так.
— Когда вы перестали ее навещать?
— Давно.
— Два, три, четыре года назад?
— Года три.
— Знали вы о существовании китайской вазы, которая стояла в гостиной?
— Видела и даже сказала Гастону, что искусственные цветы годятся только для похоронных венков.
— Вы знали, что в ней хранилось?
— Знала только про цветы.
— Ваш муж никогда вам ничего не говорил?
— О чем? О вазе?
— О золотых монетах.
Молодая женщина впервые повернулась к скамье подсудимых.
— Нет.
— А не говорил он вам, что его тетка, вместо того, чтобы держать деньги в банке, хранит их у себя дома?
— Не помню…
— Вы в этом не уверены?
— Да нет… Уверена…
— А когда вы бывали на улице Манюэль, жила уже там Сесиль Перрен?
— Я ее никогда не видела… Конечно, нет… Ведь тогда она еще только родилась…
— Ваш муж когда-нибудь о ней говорил?
— Вроде бы говорил. Постойте! Вспомнила! Я даже удивилась, как такой женщине могли доверить ребенка.
— Известно ли было вам, что ваш муж часто просил у тетки в долг денег?
— Он не всегда докладывал мне об этом.
— Но вообще-то говоря, вы это знали?
— Я знала, что дело делать он не мастак, что любой может обвести его вокруг пальца. Так оно и вышло, когда мы открыли ресторан на улице Шмен-Вер, и дела в нем могли идти прекрасно.
— Что вы делали в ресторане?
— Обслуживала клиентов.
— А ваш муж?
— Занимался кухней. Ему помогала старуха.
— Он в этом деле что-нибудь понимал?
— Пользовался поваренной книгой.
— У вас не было другой официантки?
— Сперва держали девушку.
— А когда дела в ресторане пошли плохо, не помогала вам Леонтина Фаверж расплатиться с кредиторами?
— Надо думать. Наверно, у нас и до сих пор есть долги.
— Не казалось ли вам в последние дни февраля, что ваш муж чем-то озабочен?
— Он всегда чем-то озабочен.
— Не говорил он вам о векселе, срок которому истекал двадцать восьмого февраля?
— Не обратила внимания. У него каждый месяц бывали хлопоты с векселями.
— Он не говорил вам, что хочет пойти к тетке и попросить еще раз дать ему деньги взаймы?
— Не припоминаю.
— Это бы вас не удивило?
— Нет. Я к этому привыкла.
— После ликвидации ресторана вы не собирались пойти работать?
— Я все время об этом твердила, но Гастон не соглашался.
— Почему?
— Может, оттого, что ревнивый.
— Он устраивал вам сцены ревности?
— Нет, сцен не устраивал.
— Повернитесь лицом к господам присяжным!
— Простите, я забыла.
— На чем же основано ваше утверждение, что он ревновал?
— Прежде всего, он не хотел, чтобы я работала. А потом, когда мы держали ресторан, он все время выходил из кухни, чтобы следить за мной.
— Случалось ему ходить за вами следом?
Пьер Дюше заерзал на своем стуле, не понимая, к чему клонит председатель.
— Не замечала.
— А по вечерам он спрашивал, как вы провели день?
— Да.
— И что же вы ему отвечали?
— Что ходила в кино.
— Вы точно помните, что ни с кем не говорили о Леонтине Фаверж и о ее квартире на улице Манюэль?
— Только с мужем.
— А может быть, с кем-нибудь из подруг?
— У меня нет подруг.
— У кого вы с мужем бывали в гостях?
— Ни у кого.
Если ее и сбивали с толку вопросы председателя, она не показывала вида.
— Вы помните, в каком костюме был ваш муж за завтраком двадцать седьмого февраля?
— В своем обычном сером. Он носил его всю неделю, а выходной надевал только в субботу вечером, если мы куда-нибудь шли, да по воскресеньям.
— А когда навещали тетку?
— Иногда, кажется, надевал синий, парадный.
— Он надел его и в этот день?
— А как мне знать? Меня не было дома.
— Вы не знаете, заходил он днем домой?
— Откуда же мне знать. Ведь я была в кино.
— Благодарю вас!
Она продолжала стоять, растерянная, не в силах поверить, что ей не будут больше задавать вопросов, которых все ожидали с таким нетерпением.
— Можете садиться! — сказал председатель Бернери и тут же добавил: — Попрошу сюда свидетеля Николя Кажу!
Все в зале, казалось, были разочарованы. У публики создалось такое впечатление, что ее надули, лишили интересной сцены, на которую она имела право рассчитывать.
Жинетта Меран неохотно прошла на свое место, а какой-то адвокат, сидевший рядом с Мегрэ, прошептал своим коллегам:
— Ламблен обработал ее во время перерыва.
Имя метра Ламблена, фигурой похожего на голодного пса, нередко упоминалось во Дворце правосудия, чаще всего неодобрительно, и даже не раз уже ставился вопрос о выводе его из адвокатского сословия. Во время перерыва кто-то видел, как он, будто случайно, пристроился рядом с женой обвиняемого и стал нашептывать ей что-то с таким видом, словно с чем-то поздравлял.
Человек, подходивший, волоча ногу, к месту, где давались свидетельские показания, был иным представителем человеческого рода. Если у Жинетты Меран из-под густого слоя пудры и румян проступала бледность, свойственная женщинам, живущим тепличной жизнью, то лицо свидетеля Николя Кажу было не только мертвенно-бледным, но в то же время удивительно рыхлым и нездоровым.
Быть может, исхудал он так после операции? Во всяком случае, одежда висела на нем, как на вешалке, а тело утратило всякую упругость и легкость.
Проще было представить его в домашних туфлях, сидящим за матовыми стеклами конторки в отеле, чем шагающим по городским тротуарам.
