Уолтер Саттертуэйт - Эскапада
— Когда это было? — спросила госпожа Корнель.
— Наверное, осенью, — заметил сэр Дэвид Мерридейл, — раз арендаторы начали осыпаться с деревьев.
Сэр Дэвид мнит себя остроумным человеком. Он действительно умен и остроумен, хотя несколько грубоват, и красив, тоже несколько грубовато, но он далеко не так красив и не так остроумен, как полагает сам. Признаюсь, мне он не нравится. Если ему удается сказать что-нибудь более или менее умное, он многозначительно смотрит на меня, как будто ждет, что я в восторге брошусь к его ногам.
Но его многозначительные взгляды не самое худшее. Ты, наверное, обращала внимание, как некоторые мужчины наблюдают за женщинами, если думают, что этого никто не замечает? Они разглядывают их как подношение, будто им, мужчинам, решать, принимать это подношение или отвергнуть. Сэр Дэвид один из таких.
— В тысяча шестьсот семидесятом, — ответил ей лорд Роберт. — При Стюартах. Чарлз Второй.
Сесилия сказала отцу:
— Но я думала, что ты не веришь в привидения, папа.
Если прислушаться, то может показаться, что в аристократическом голосе Сесилии улавливается слабое кошачье мурлыканье.
— Не верю, — сердито возразил он. — Буржуазная ерунда, все эти ваши призраки. И в привидение в восточном крыле не верю. Хотя люди болтают о нем уже несколько веков.
— А кто-нибудь его видел? — спросила госпожа Корнель.
Она вдова, стройная, красивая, просто шик!
Леди Алиса улыбнулась.
— Он совершенно безвреден, Ванесса.
— Кстати, он не всегда был таким, — заметил сэр Дэвид. — Если верить легендам, ни одна девица в восточном крыле не чувствовала себя в безопасности. — Он взглянул на меня и еле заметно улыбнулся.
— Чушь, — сказал лорд Роберт, — буржуазные сплетни.
Разговор про привидения закончился вместе с курицей, но потом возник снова и опять по инициативе Аллардайс. Мы все сидели в гостиной, где стены сплошь увешаны прекрасными и, вероятно, бесценными бельгийскими гобеленами, изображающими сцены из «Похищения сабинянок».[8] (Ты помнишь сабинянок? Тот день в саду академии для молодых леди госпожи Эпплуайт? Лично я помню: ведь ты так убедительно играла римлянина.)
После ужина прибыл еще один гость — доктор Эрик Ауэрбах, австрийский психиатр. (Не слишком интересен, как мне кажется, и маленького роста, на несколько дюймов ниже меня.) Он сидел с другой стороны стола вместе с Мерридейлом и госпожой Корнель. Когда лорд Роберт, как я подозреваю, по доброте душевной, сел между Аллардайс и мною, она тут же сказала:
— Расскажи-ка, Роберт. Этот твой ужасный призрак. Как он выглядит?
— Никогда его не видел, Марджори. Говорил уже, я не верю в эту чепуху.
— Ребекка говорила, что ему за семьдесят. Что у него ужасно седые волосы и длинная белая борода. И голова у него как-то странно наклонена.
— Чушь! — Тут он повернулся ко мне и улыбнулся: — Не волнуйтесь, мисс Тернер. Сотни женщин ночевали в восточном крыле, если не тысячи. Смею заверить, были среди них и девицы. И ни одну из них призрак не потревожил.
Наш разговор прервал дворецкий — он привел двух новых гостей, и одним из них был знаменитый американский маг Гарри Гудини. Он ниже ростом, чем мне представлялось, но выглядит своеобразно и так и брызжет энергией. Безусловно, талантлив. «Достал» пятифунтовую банкноту из чайника Аллардайс (прелестный серебряный чайник с цветочной чеканкой, который кто-то из слуг принес, когда она заявила, что просто не может пить кофе). Господин Гудини подарил ей банкноту, что, понятно, привело ее в восторг. Ее привело бы в восторг и пенни, но откуда ему было это знать.
Второй гость был секретарь господина Гудини, высокий, смуглый американец по имени Бомон, который, как мне показалось, большую часть своего времени проводит, посмеиваясь над всем и вся. Он явно, правда, по непонятным мне причинам влюблен в себя. Как сэр Дэвид, только без плоских шуточек.
На этом пока все. Теперь попробую заснуть. Да и писать больше не о чем.
Сейчас я на цыпочках пройду мимо храпящей Аллардайс и брошу письмо в ящик в холле, затем на цыпочках же вернусь в свое уютное гнездышко. И, кто знает, может, во тьме ночной меня навестит призрак!
С любовью, ДжейнГлава пятая
Я постучал.
— Кто там? — Голос Великого человека был еле слышен через толстую дубовую дверь.
— Бомон.
— Входите!
Великий человек лежал, распростершись, на покрывале лицом вверх, как будто свалился туда со скалы. Он был полностью одет, правая рука прикрывала глаза.
— В чем дело, Гарри? — спросил я.
— Мерзость, — сказал он. Хотя я и находился с ним в одной комнате, голос его все равно звучал слабо. — Мерзость. Никогда в жизни не слышал такой мерзости.
— Какой еще мерзости, Гарри?
Он снял руку с глаз. Сел и опустил ноги на пол.
— Вы слышали его, Фил? Этого вредного коротышку-немеца?
— А я думал, он австриец.
Гарри пожал плечами.
— Австриец или немец, какая разница? Вы слышали? Ребенок мечтает о том, чтобы обладать родной матерью! Своей матерью! — Он на мгновение закрыл глаза, потом снова открыл. — Фил, если бы моя дорогая матушка была жива и слышала это, ее тут же хватил бы удар. Вы когда-нибудь слышали такую непристойность? Я боялся, меня вырвет.
— Ну, Гарри, — сказал я, — читали мы об этих психоаналитиках. По-моему, не стоит воспринимать их всерьез. У них полно всяких бредовых теорий.
Он покачал головой и уставился вдаль.
— А этот сэр Дэвид? Как только у него язык повернулся?
— Мне кажется, сэру Дэвиду нравится шокировать людей.
— Но так говорить о своей матери. — Он взглянул на меня и проникновенно сказал: — Фил, я действительно верю, что если ангел когда-либо сходил на землю, то не иначе как в обличье моей матушки.
Он уже это говорил, и не раз.
Мне думается, что именно смерть матери привела его к медиумам. Гарри искал такого медиума, которому можно было бы довериться, но поскольку он и сам много чего знал, то не мог доверять никому.
— Похоже, сэр Дэвид так про свою мамашу не думает, — заметил я.
Гарри резко встал.
— Мы уезжаем, Фил. Мы не можем оставаться среди этих людей.
Я прислонился к каменной стене и опустил руки в карманы.
— А как же сеанс? Он отмахнулся.
— Пусть проводят свой дурацкий сеанс без Гудини.
— Произведем плохое впечатление, — заметил я.
Он нахмурился.
— Что вы имеете в виду?
— Если вы сейчас уедете, то признаете свое поражение.
Он выпрямился во весь рост.
