Жорж Сименон - Четыре дня бедного человека
— Кладбище Иври! — произнес чиновник, протягивая Франсуа листок.
— Но у нас рядом кладбище Монпарнас!
— У вас есть там семейный склеп?
Есть, из розового мрамора, семейства Найлей, в нем еще успели упокоиться родители Франсуа. Но там уже нет места.
— На кладбище тоже нет мест, — заметил чиновник. — Сейчас действует только Иври.
Значит, понадобятся катафалк и машины.
— Какие-нибудь формальности еще потребуются?
— Советую вам обратиться в похоронное бюро.
Жара усилилась. В такси, направляющихся к вокзалу, везут шезлонги, удочки, у некоторых на крышах даже байдарки. Десятки, сотни тысяч людей сидят сейчас в ярких купальных костюмах на пляжах, а в гостиницах накрывают столы к обеду, стелют белоснежные скатерти, ставят букетики в хрустальные или посеребренные бокалы. А они никогда нигде не бывали, кроме Сен-Пора, что на Сене, чуть выше Корбейля. После женитьбы он продолжал ездить туда же, и Боб рвал орехи с тех же кустов, что и Франсуа, когда был в возрасте сына.
По улицам куда-то идут, торопятся люди, а у Франсуа такое чувство, словно один он неподвижен. Надо что-то делать, и немедленно. Нужно достать денег на похороны Жермены. Франсуа даже не отдает себе отчета, что вышел на бульвар Распайль, проходит мимо дома, где познакомился с Жерменой. Тут уже нет антикварной лавки. Витрина обновлена, выкрашена в сиреневый цвет, и совсем свежий плакатик обещает на летние месяцы «перманент» со скидкой.
На углу бульвара Монпарнас он подождал автобус.
А вдруг Рене уехала отдыхать? Более чем вероятно.
Будет чудо, если она окажется в Париже. Обычно они с Марселем уезжают на лето в Довиль, а сентябрь проводят в своем сельском доме в департаменте Луаре.
Кто же остается, если ни ее, ни Марселя не окажется в Париже? Рауль? Навряд ли у него есть деньги, и уж совсем сомнительно, что он их даст. Продавать больше нечего — Франсуа спустил даже свои часы. Обручальные кольца заложены, старинные украшения Жермены — тоже. Заложил он их, когда жена уже лежала в больнице; она, разумеется, об этом не знала и продолжала рассказывать м-ль Трюдель про опал тетушки Матильды.
Стоя на площадке автобуса и бездумно глядя на проплывающие фасады домов, Франсуа машинально протянул кондуктору монету. Вышел он у Одеона; рядом, на углу улицы Расина, стоит дом, в котором он родился.
Остаток пути Франсуа проделал пешком, пересек бульвар Сен-Жермен, по которому его отец проходил четыре раза в день, направляясь на службу и возвращаясь домой.
Франсуа безумно хотелось неожиданно крикнуть людям: «Жермена умерла!» Может, они поймут: что-то переменилось, и не его вина, что ему так нужны деньги — не для себя, для нее. Его уже давно выбрали в качестве мишени для всевозможных катастроф. А что они сделают, все, сколько их тут есть, если он усядется на поребрик и станет кричать им, что они дерьмо? Ведь нет же у них права требовать от него больше, чем от любого другого.
Существуют какие-то пределы. Нужно же позаботиться о Жермене, о Бобе и Одиль; эти крестьяне из Савойи не станут вечно держать девочку у себя, если не платить за ее содержание. Да и о себе тоже.
На него уже оборачивались, хотя он не жестикулировал, а всего лишь как-то по-особому смотрел вокруг.
Примерно как Рауль. Рауль прав, презирая всех и заодно себя. В этом он попал в точку. Ладно, пусть только Рене окажется дома, пусть только примет его, потому что прорваться к ней тоже будет проблемой, и тогда поглядим.
— Виноградной водки! Полную стопку!
Решился он внезапно, когда дошел до набережных.
И на этот раз пил не для того, чтобы произошел сдвиг или сгустился туман, а, напротив, чтобы увидеть все ясно и обнаженно. Да, Рауль прав. Все надо видеть обнаженным. Кстати, если обнажить Рене, то она, надо думать, окажется весьма соблазнительной, несмотря на сорок лет и двух дочерей. У этих девчонок, Мари Франс и Моники, есть все, им не надо бояться катастроф. Франсуа почти их не знает. Правда, они с Жерменой были приглашены на их первое причастие. Пришлось покупать подарки.
А ведь только на их наряды денег идет больше, чем иная семья тратит на пропитание.
Нет, это вовсе не так глупо! Если позвонить к ним в дверь, ему запросто могут сказать, что мадам нет дома.
— Дайте, пожалуйста, жетон!
Франсуа набрал номер квартиры на набережной Малаке. Ему ответили, и он узнал голос невестки.
— Это вы, Рене?
Рене молчала, колеблясь, признаться или нет, но было уже поздно.
— Я вас узнал. Это Франсуа.
Молчание.
— Мне необходимо немедленно повидаться с вами.
— Франсуа, это исключено. Вся семья в Довиле. Вы застали меня случайно, я ненадолго приехала на машине в Париж, чтобы сходить к дантисту. Через несколько минут я уезжаю.
— Ничего.
— Я уеду, прежде чем вы доберетесь до меня. Шофер уже грузит вещи.
— Я всего в ста метрах от вас.
— Но…
— Через пять минут я буду у вас. Жермена умерла!
И, возвратясь к стойке, Франсуа бросил:
— Повторить! И побыстрей!
Глава 4
Жермена умерла!
Он приходил в возбуждение, повторяя эти слова, но ему хотелось кричать их во все горло, словно все были виноваты в этом или словно это событие ставило его выше других. С такой же вот дрожью в голосе он когда-то возвестил сослуживцам в конторе: «У меня сын!»
Жермена умерла, а он, Франсуа Лекуэн, повернул с улицы Бонапарта и уверенным шагом направляется к квартире Марселя, всегда производившей на него впечатление. «Сходи один, Франсуа! — просила Жермена, когда какой-нибудь торжественный повод требовал их присутствия на набережной Малаке. — У твоего брата я чувствую себя не в своей тарелке». Она не говорила: я чувствую себя не в своей тарелке». Она не говорила: «У Рене», но подразумевала именно это. Да он и сам всегда волновался. И вся семья тоже. Их мать, говоря кому-нибудь про Марселя, с особым удовольствием, но как бы между прочим упоминала: «Мой сын, который живет на набережной Малаке…»
В их семье существовал особый словарь, слова которого не имели никакого смысла для тех, кто не воспитывался в их серале, и точно так же существовала география Лекуэнов-Найлей, распространявшаяся на один-единственный квартал левого берега, но зато какие в ней были тончайшие нюансы! Например, семейство Найль, хотя их склады и конторы располагались на другом берегу, на бульваре Ришар-Ленуар, занимало во времена своего процветания два этажа, соединенные отдельной лестницей (что как бы приравнивалось к особняку), в тихой части бульвара Сен-Мишель, напротив Люксембургского сада. В ту пору они были богачами. И тем не менее мать Франсуа просто выходила из себя, оттого что ее свекры Лекуэны жили на куда более аристократической улице Сен-Доминик.
