Александр Бородыня - Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
Молодой человек с блокнотом окончательно зациклился на своем придуманном возбуждении и весь сжался.
Не слушая идиота-групповода, высокая светловолосая девушка заглянула в раскрытый на весу поэтический блокнот, прищурилась и, стараясь прочесть, даже облизала губки кончиком языка.
— Что это? — спросила она. — Что-то написал? Покажешь? — Ее яркая легкая куртка не могла согреть, девушка дрожала. — У тебя лицо даже переменилось… Ну покажи! — Она потянулась к блокноту. Длинный шарф, трижды обматывающий шею, но все равно захватывающий пушистыми концами воду, описал дугу. — Покажи! — Ноги в красивых туфельках отбили чечетку, большие глаза под натянутой полосой шерстяной вязаной шапочки вспыхнули. — Что ты написал?
— Ничего.
Его рука указывала в небо на самолет. Девушка проследила за рукой, прищурилась против солнца. Полминуты она пыталась сообразить, в чем же дело, потом зажала ладошкой себе рот. Глаза ее от восторга еще сильнее распахнулись и еще сильнее заблестели. В глазах этих можно было прочесть: «Неужели?!. Неужели рванет?»
Она не отрываясь смотрела на самолет, а молодой человек, сминая в замерзшей руке жесткий блокнот, смотрел уже только на нее. Страх отступил, сменившись пониманием, и он попытался сравнить свою подругу вечернюю с нею же полуденной. Она вечерняя хорошо держалась в памяти. Худенькое женское тело, свернувшееся в мяукающий клубок На казенной простыне гостиничного номера. Она вечерняя истекала нетерпением, и глаза ее смыкались в предвкушений одновременного для двоих глубокого сна, она всегда рассчитывала на общее сновидение. Она закрывала шторы, не скрывая от обитателей соседних домов своей наготы, но и не желая демонстрировать им свою любовь. Она обрезала маленькими маникюрными ножницами ногти у себя на ногах и неприятно щурилась, вызывая этим раздражение, а иногда и ярость. Зато здесь, в полдень, ничего, кроме восторга. Ожидание удара, ожидание моментальной ужасной смерти — как экстаз. Он еще сильнее сдавил блокнот и ощутил то же, что и она. Впрочем, так уже случалось в их игре.
Самолет, белая металлическая точка над Белым морем, все никак не мог упасть. Он планировал, он парил, бесшумный, а в открытый опять блокнот попадали между размашисто выведенных поэтических строк маленькие рисунки: Ее глаза, Ее длинные ресницы, черные тени от этих Ее ресниц, Ее зажатый ладошкой рот. Потом в блокнот въехал острым углом рисунок оцинкованного гроба.
— Разорвет в клочья! — восторженно, но очень тихо прошептала она. — В пыль разнесет!
Она смотрела на самолет, а он опять смотрел на нее.
Пассажиры готовились к посадке на теплоход, и на молодых людей никто не обращал внимания. Тонкий фломастер уперся в лист, рванул, но ничего не вышло. Изобразить, как они превратятся в пыль над Белым морем, поэт не смог ни в строке, ни в рисунке, он только прикусил слегка губу от беспомощности, и рука с фломастером замерла.
Сперва сочно гуднул теплоход, и тут же, обретая свою мощность, включились разом оба двигателя самолета. Серебряная точка, только мгновение назад совпадающая с женскими зрачками, покачнулась в ее глазах, пошла вверх и в сторону.
— Жаль! — выдохнула она. — А вы говорили, не гудит… Еще как гудит… Если советский, должен гудеть… Просто какая-то мертвая петля.
— Жаль! — повторил поэт, увидев в ее глазах слезы. — Это могло бы быть так прекрасно.
— Дурак!
— Извини…
— Ладно, замяли.
Теперь они смотрели только друг на друга и смущенно улыбались оба. Теплоход выдал еще один гудок, вложив свой голос в разрастающийся рев реактивных двигателей. Пассажиры засуетились, повернули головы к трапу.
Под ногами пилота в круглом толстом иллюминаторе бетонная полоска с кораблями и людьми прыгнула назад, и осталась только каменная пена. В наушниках кричал, охрипнув от напряжения, молодой голос диспетчера. Один и тот же повторяющийся запрос.
— Не могу катапультироваться, — сказал пилот с облегчением, он выводил свою ожившую машину на иную высоту над морем.
Прошибая воздух, как свистящее пламя бесконечно огромных северных небес, бомбардировщик уходил подальше от города.
— Все в порядке! — сказал пилот, и диспетчер, кажется, услышал его. — Все в порядке.
Была приготовлена совершенно другая фраза. Приготовлена очень-очень давно, лет десять назад, когда он совершал еще свой первый учебный рейс с бомбами на борту. Фраза звучала так: «Буду падать вместе с машиной… Я на себя этого не возьму… Я не виноват…» Много раз он представлял себе катастрофу во всех подробностях, избегая самого плохого конца, он моделировал свою гибель только над пустым, ненаселенным квадратом, над пустыней или над океаном.
Он чувствовал, что вот сейчас, не истечет и двадцати секунд, он ударится о твердую воду и расплывется взрывом. Он кожей и сердцем ощущал, как это произойдет: сначала взбунтуется желудок, и планку микрофона залепит зеленым и тягучим, рвота не пропустит больше ни одного сухого слова, потом он перестанет что бы то ни было видеть, ощущать и помнить.
2
Ветер налетал порывами, и пассажиры судорожно кутались в свои разноцветные куртки, пальто и шубы. Когда «Казань» произвела третий сочный звук, они лениво потянулись к трапу. Они задирали головы, потому что на самом верху узкой крутой лестницы, подвешенной косо по белому металлическому борту судна, стоял сам капитан. Одетый во что-то белое и очень теплое, он приобнимал за плечи небольшого роста женщину в коротенькой беличьей шубке. Женщина была без головного убора, ее волосы било ветром, молодая она или старая — не разобрать, с низу трапа черты лица не различались.
— А капитанская жена ничего, дорогая! — сказала Маруся, глаза ее уже подсохли на ветру и выглядели усталыми.
— А почему ты думаешь, что это жена? Может быть, она сестра?
— Сестре такую шубу мужик не подарит, — Маруся скривила зачем-то губы. — Если только он голубой?
— Пойдем на судно, что ли?
— Нет… Не хочу… Пойдем в кабак! Видишь, какой он ржавый. Я в него хочу!
— Не успеем. Кроме того, он, кажется, закрыт.
— Ну хоть по чашечке сладенького кофе… — неожиданно совершенно изменив интонацию, замурлыкала Маруся. — По пирожному, по одному только… На секундочку.
Концы шарфа сильно зачерпнули воду, она подхватила их, и руки в тонких лайковых перчатках стали отжимать тяжелую цветную шерсть. Потом она вдруг вся замерла, наверное, вспомнила свой восторг. Она стояла и смотрела вниз, себе под ноги, в бетонную выемку, полную ледяной воды. Точно такая же она стояла накануне ночью в микроскопической ванной гостиницы, разглядывая себя, в чистом зеркале. Зеркало было изуродовано черной молниеобразной трещиной посередине.
