Стенли Эллин - Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью
— Я ее не знаю.
— Ах, как вы не поймете, что подобные отрицания — пустая трата времени!
Забавное смешение: миссис Гольд, некогда бывшая миссис Хаббен, Джулиус и Дженни Береш, бывшие не столько моими тещей и тестем, сколько бабушкой и дедушкой моего сына. Еще моя семья: сестра, мать, отец и рядом с ним рыжая малютка, которая, как только я взглянул на нее, сунула свою руку под руку моего отца. Всем сердцем я желал, чтобы моя мать ничего не заметила, ибо была бы потрясающая сцена. Она ничего не видела.
И еще мой сын, Ник. Он был там и растерянно смотрел на меня.
Сердце мое сжалось.
— Ник не должен присутствовать, — сказал я герру доктору.
— Невозможно. Его присутствие обязательно.
— Черт побери! Или он уйдет, или я ничего не скажу.
Докторишко пронизывает меня взглядом. Делает знак Гольду. Они перешептываются в уголке, склонив друг к другу головы, и в конечном счете принимают решение. Ник уходит. Береши энергично машут руками, прощаясь. Когда они поворачиваются ко мне, то все еще заливаются слезами.
Моя мать меряет их взглядом. На своем смертном одре она, может быть, признала бы своего внука-полуеврея, но до тех пор она отторгала его. Мой отец со своей рыженькой, прижавшейся к нему.
Отец, с прижавшейся своими длинными ногами к его бедру рыженькой, подмигивает мне. Не знай я его как облупленного, воспринял бы это как знак поддержки, но я отлично понимал, что он предлагает мне оценить его соблазнительницу и ее рыжие секс-формы.
Слава Богу, Ника там больше нет. Когда настал момент и он стал способен понимать теологические закавыки и научился отличать пуританское пресвитерианство от иудаизма, несмотря на их общее возвеличивание Иеговы, Господа карающего, я откровенно поговорил с моим сыном о семейном расколе, и он в двенадцать лет выслушал меня с присущим ему чувством беспристрастия. Нет сомнения, забавно было бы взглянуть теперь на его вечнозеленого дедулю и прекраснодушную бабусеньку с серебряными волосами (в отличие от бабушки Джениш, моя мать не скрывала свой возраст), но, вероятно, он был бы убийственно задет их пренебрежением. Конечно, мать вполне могла бы поджать губы и отвернуться от него. И разумеется, мой отец тут же постарался бы сделать все, чтобы позлить мать, особенно в момент, когда он неустанно ласкает своей рыжухе ее грудь в форме торпеды.
Герр доктор с Гольдом снова принялись приглушенно совещаться. Затем Гольд подошел ко мне, показывая обоюдную симпатию.
— Пит…
— Меня зовут Хаббен, табачное отребье.
Симпатия тотчас улетучилась.
— Отлично, Хаббен, если единственное, что вас утешает, то, что Николас и вы носите одну фамилию, я готов поторговаться. Мне хочется, чтобы мы сейчас согласовали состав присяжных заседателей. Это может стать тягостным для вас, но вы можете ускорить процедуру, признав себя виновным. Пришла пора, Хаббен. Когда присяжные уйдут на совещание, будет уже поздно что-то менять.
— Я никогда и ни под каким видом не признаю себя виновным, Гольд! И почему это вы, как в «Алисе в стране чудес», все ставите с ног на голову? Начинаете с приговора, а затем уже устраиваете процесс? Черт побери! Если вы мне опять представите…
— Хаббен! Я уладил с присяжными заседателями. Если Николас не в их числе, то и вам следует вести себя корректно. Если вы хоть раз устроите сцену, все будет кончено. Парень тотчас займет пустующее кресло и услышит все. Вы этого хотите?
— Нет! Ни под каким видом!
— Итак, вы будете вести себя спокойно? Вы сохраните самообладание в любой ситуации?
— В любой ситуации? Даже будучи осужденным за преступление, которого не совершал? — И вы хотите сказать, что это выбор?
— Да или нет, Хаббен?
Я выждал, чтобы волны паники перестали накатывать одна за другой, и глубоко вздохнул.
— Согласен, — выдавил я наконец. — Я не хочу, чтобы малыш был здесь. И хорошенько запомните, — продолжил я, повернувшись в сторону Джоан, надевшей маску святой невинности, — что я узнаю, кто виноват, если до него что-либо дойдет.
— Я постараюсь не забыть этого, — ответил Гольд с глубочайшим пренебрежением и повернулся к доктору. — Отлично. Я полагаю, мы готовы.
Эрнст указал на мою мать.
— Мадам? Вы не хотели бы начать?
Она поднялась, достала из сумочки огромный, как почтовый бланк, платок и деликатно вытерла глаза.
— Мадам, прошу вас.
— Ну что же… Я родилась и воспитывалась в своем горячо любимом и обожаемом старинном городишке Огаста в Джорджии, — сказала она с подчеркнутым акцентом южанки, которым пользовалась только в разговорах с пархатыми янки, — Я потомок длинной ветви праведных пастырей и людей политики, объединенных верой в Христа. Некоторые из них были даже членами «Кантри-клуба» Огасты. Мой любимый бедный папа, да упокоит Господь его душу, лично играл в гольф с великим Бобби Джонсом. А я, могу вас заверить, была всего лишь невинной девочкой, невероятно красивой и утонченной, едва закончившей учебу, когда меня вырвал из семейного лона флоридский плебей, пообещавший преподнести весь мир на блюдечке. А потом он несметное число раз просто бросал меня, оставляя у разбитого корыта, пока сам бегал за всякой дрянью. Чтобы вам было понятно, господин председатель, если кто-то был в юбке и хоть чуть зазевался, он овладевал ею до того, как она успевала моргнуть глазом!
В конечном счете, после нескольких резких размолвок, я решила терпеть его из-за моих детей: невзрачной дочери с блеклыми волосами и обожаемого сыночка, бывшего моим единственным утешением, когда их папа отправлялся на известную вам охоту. Мой мальчик! Он был таким котеночком! И умен! Скаут в четырнадцать лет, награжден медалью за великодушие. Он был гордостью лицея в Майами Глене, завоевывая все призы, вплоть до гимнастических. Литературный светоч в знаменитом Гарвардском университете. Ах, голубая кровь моих предков текла в его жилах в дни его невинной юности!
Но увы! В его жилах текла и кровь его отца, а ложка дегтя всегда портит бочку меда. Итак, мой дорогой котеночек, замутив свой разум алкоголем, женится на одной из glux и устраивается на жительство в отвратительном Нью-Йорке, повернувшись спиной к любящей его семье. Правда, он позванивал своей старенькой, но еще красивой, ухоженной и нежной матушке два раза в неделю после двадцати часов, когда связь идет по льготному тарифу, но и то из-за небольшого наследства, которое предстоит разделить им с сестрой после смерти папы и мамы, ибо он не хочет терять золотое дно.
Единственная доставшаяся ему добродетель, — да будет благословен Господь, — это экономность. И я с гордостью могу заявить, что я выпестовала этот цветок всем своим сердцем, а следовательно, единственным утешением, которое он мог извлечь из брака с ней, это то, что… они все умеют ценить деньги и считать все до цента. Кроме того, господин председатель, ему не досталось больше добропорядочности, чем тому племени, с которым он соединился, к своему великому удовольствию. Да видит Бог, я признаю это со слезами на глазах — ведь теперь он опозорен и погряз в столь ужасной сцене в этой порочащей его ванной комнате. Мог ли он пойти на преступление? Я могу лишь молиться, чтобы он прислушался (послание к финикиянам, песнь Y, стихи Y и 17), чтобы быть спасенным. Аминь.
