Линдси Фэй - Тайна семи
Иначе не скажешь.
Увидев меня, она улыбнулась, махнула монахине и бросилась ко мне. Не успев до конца сообразить, что именно делаю, я опустился на одно колено, и вот Птичка Дейли оказалась у меня в объятиях. Она так и застыла на секунду от счастья. А потом еще тесней прижалась ко мне. Изо всей силы.
– Я не говорил тебе прежде, потому что не знал, как сказать, – прошептал я у нее над ухом. От нее пахло церковным ладаном и еще чем-то теплым, свойственным только ей. – Но ты не просыпаешься плохо. Ты просыпаешься и становишься самой собой, и неважно, что ты там о себе думаешь. Если б мог, я бы стер все эти воспоминания… впрочем, неважно. Просто хочу, чтобы ты стала другой. И эта Птичка передо мной – правильная Птичка. Поняла, о чем это я?
Мне очень хотелось, чтобы она поняла, что я имею в виду. Не так уж много мне вообще требовалось в жизни. Но каждая мелочь была страшно важна.
Когда наконец я перестал душить бедного ребенка в объятиях, она слегка отстранилась. Взглянула на мой шрам, явно намереваясь его потрогать. Но не стала. Просто улыбнулась – немного печально и сдержанно. Опустила мне на плечи маленькие ручки и сжала пальцы. А потом сказала:
– Понимаю.
Есть все же определенный смысл в том, почему под номером два в детской считалке стоит радость, снова притягивая ее к себе, подумал я.
В детских считалках и стишках всегда есть смысл.
Глава 27
Люди подчас сочиняют истории, где стремятся изобразить жизнь низов такой, как она есть, или какой они себе ее представляют. Могут с совиной важностью рассуждать о блаженстве неведения; сидя в удобных креслах, легкомысленно описывать все радости и прелести жизни раба. Но пусть попробуют выйти с ним работать в поле, спать вместе с ним в жалкой хижине, питаться вместе с ним шелухой; пусть на своей шкуре почувствуют, как избивают раба плетьми, как его преследуют, попирают его человеческое достоинство. И тогда, быть может, они напишут совсем другую историю.
Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853На квартире у Вала я проспал до полудня, и вот теперь с гудящей головой, словно в ней поселился рой мух, шагал по ночным улицам после встречи с Птичкой. Брел бесцельно и печально. Даже среди ночи на улицах было полно грешников – так и ходили кругами один возле другого, исполняя танец безымянных незнакомцев.
Домой я пришел очень поздно и с удивлением заметил, что в окнах пекарни горит свет. Странно. Элизабет-стрит всегда была тихой улицей, хотя у немца-соседа имелся аккордеон и там жил человек, знающий, как управляться с этим инструментом. И вот сейчас из окон у них пируэтами вырывались на улицу звуки вальса. Первая ступень у двери в дом скрипнула, и я мысленно дал себе обещание завтра же найти несколько гвоздей и починить ее. И вытащил из кармана ключ.
Тут дверь резко распахнулась.
На пороге стояла миссис Боэм. Глаза дико расширены; при виде меня она разразилась обличительной речью, вернее – целым потоком самых выразительных, грубых гортанных и, судя по всему, бранных слов. Ничего подобного я прежде никогда не слыхивал от миссис Боэм. И был потрясен. Когда она наконец умолкла, я тупо смотрел на нее несколько секунд.
– Я не понимаю по-чешски, – растерянно пробормотал я. – И по-немецки тоже. Вы… э-э… говорили на обоих этих языках?
Она фыркнула, резко развернулась на каблуках; я последовал за ней, захлопнув за собой дверь.
Миссис Боэм ворвалась в пекарню и остановилась, уперев руки в тощие бока. Сегодня на ней было третье из известных мне платьев – из снежно-белой шерсти с маленькими вставками серого кружева у выреза и на коротких рукавах. То самое платье, от которого цвет лица казался свежее, волосы – почти белокурыми, а глаза – почти синими.
Она развернулась, указала на меня пальцем – словно из ружья прицелилась – и рявкнула:
– То, что вы в опасности, мне известно. Вас повсюду преследуют какие-то люди, вас избивают. И вот вы отправляетесь на этот бал, где танцуют и пьют мужчины, которые хотят переломать вам кости. А потом исчезаете. Ни записки! Ни устного сообщения! Ничего! Всю ночь и весь день, и потом еще одну ночь. Что я должна была думать и делать? Искать мистера Уайлда? Но как? А потом подумала: мистер Уайлд должен сам знать, ведь он полицейский, он сыщик! Но вы пропали! Как я могла послать вас искать самого себя, если вас здесь не было?.. – Она вздохнула, распрямила плечи и тихо добавила: – Я волновалась.
И тут я поцеловал ее – так крепко, что она отступила на шаг, но я тут же обхватил ее за талию, притянул к себе и стал гладить другой рукой по плечу, по шее, добрался и до ушной раковины. А затем немного отстранился, посмотреть, как она все это воспринимает. Но она сразу же откинула голову и приоткрыла тонкие губы, краешки их приподнялись в такой знакомой улыбке. И при виде этой такой знакомой улыбки в груди у меня все болезненно сжалось, а потом дрогнуло и радостно распрямилось.
Мне удалось узнать несколько весьма важных вещей о своей домовладелице. К примеру, язык у нее оказался – настоящее чудо. Теплый, зовущий, удивительно гибкий. И дразнящий, особенно когда она щекотала им мое небо. Или же просто показалось в ту ночь.
А потому я продолжил целовать ее. Целовал до тех пор, пока бедра миссис Боэм не уперлись в разделочный стол, и она раздвинула их, и тогда я приподнял ее и посадил на засыпанную мукой сосновую доску, а потом протиснулся меж ее колен и продолжал целовать в губы. И оторвался от них лишь для того, чтобы узнать, действительно ли ее шея напоминает по вкусу горячий хлеб, намазанный маслом.
Оказалось, что да.
– Я никогда не хотела снова выйти замуж, – пролепетала она. – Я любила Франца.
Тут я остановился, поднял глаза, поглаживая ее подбородок пальцами.
– А я влюблен в девушку по имени Мерси, которая пишет мне безумные и прекрасные письма.
В ответ на эти слова миссис Боэм стянула с меня пальто. Вполне естественный жест, поскольку я продолжал целовать ее.
Будучи полицейским, я принял немало опрометчивых решений. Но, думаю, на сей раз поступил абсолютно правильно.
Хелена Боэм курила маленькие сигаретки. Скручивала их сама, аккуратно заталкивая душистый табак в крохотные рулончики папиросной бумаги. И когда курила, затягиваясь, прикрывала глаза, а губы нежно сжимали полоску тонкой белой бумаги. Когда она курила в постели – моей постели, я не дерзнул предложить перейти в ее, – то держала левую руку над головой, чтобы не стряхивать пепел на простыни.
На посторонний взгляд это могло показаться странным. На мой – так ничуть.
Я же тем временем исследовал маленькую ложбинку, образующуюся у края тазовой кости, когда она лежала на спине. Там было маленькое белое пятнышко, как бы веснушка наоборот, и я обводил его края кончиком пальца. Казалось, лет сто прошло с тех пор, как какая-либо женщина проявляла интерес к моим анатомическим исследованиям ее тела, и я старался продлить этот волшебный момент. И главным поводом было вовсе не пылкое торопливое и блаженное совокупление с миловидной женщиной, сидевшей на кухонном столе и обвившей меня ногами – причем оба мы оставались при этом почти полностью одетыми. Нет. Мне просто страшно нравилась Хелена, и я пытался всячески доказать ей это. А потому теперь знал, что в верхней части ее левого бедра у нее имеется маленькое белое пятнышко, и что когда я провожу пальцем по внутренней стороне ее локтя, она начинает тихо хихикать, и что в темноте, под одеялами, она на вкус напоминает чай, заваренный из мягких белых сердечек лугового мятлика.
– О чем думаешь? – спросила она, переводя взгляд с меня на тонкую струйку сигаретного дыма, тающего в воздухе.
– Думаю, что джентльменским поступком было бы прибраться на кухонном столе.
Хелена хихикнула.
– Ни с кем не была после Франца. И вот сейчас думаю, что можно хотя бы на время забыть о кухонном столе, согласен?
Я не стал с ней спорить. Небо за окном приобрело меланхоличный лавандовый оттенок. Любопытно, подумал я, какова на вкус веснушка наоборот, и решил не откладывать расследование в долгий ящик. Так поступил бы на моем месте любой уважающий себя полицейский.
– Хочу тебе кое-что сказать, – прошептала Хелена. – Глупо, наверное, подумаешь ты. Но эти твои истории о лондонских друзьях – я представляла себя на их месте. На месте посудомоек, хозяев лавок, принцев. После смерти Оди и Франца я бежала от своей жизни. Впереди всегда боль, и позади тоже. Убегала от одной боли лишь затем, чтобы столкнуться с новой. Но когда прочла «Свет и тень», перестала страдать. Понимаешь? Не стало прошлого, потому что я его похоронила. Не стало будущего, потому что я одна. Заимствовала все чувства у других людей. И мне понравилось.
Она говорила об одном из рассказов, который сочинила Мерси и опубликовала под чужим именем в некой долгоиграющей журнальной серии. Душераздирающие фабулы, доморощенные сказки, столь популярные среди простых людей, порой проделывали с нами настоящие чудеса. В глазах у меня защипало.
