Гийом Прево - Семь преступлений в Риме
— По правде говоря, я изучаю медицину в университете, и…
— Прекрасно. Здесь найдется, чем утолить вашу жажду знаний. Оставляю вас на попечение моего помощника. Но непременно приходите ко мне, как только выпадет случай.
Префект Ватиканской библиотеки сердечно попрощался с нами. К да Винчи подошел Гаэтано Форлари и осведомился, что тот желает. Леонардо хотел продолжить чтение «Арифметики» Диофанта, труды которого вновь открыли в эту эпоху. Потом Гаэтано обратился ко мне и предложил покопаться на полках греческого зала в книгах по медицине. Он подвел меня к одному из шкафов, открыл его ключом из внушительной связки, висевшей на его поясе. Я отступил на шаг: на полках стояли десятки томов, заботливо переплетенных, с названиями на корешках: «Гален», «Гиппократ», «Мондино деи Луцци» или еще: «Лечение язв», «Трактат о терапии», «О лекарственных растениях в хирургии», «Учение Салернской школы» и т.д.
В моем распоряжении было две тысячи лет медицины!
— Не стесняйтесь, выбирайте, — подбодрил меня Форлари.
Немного поколебавшись, я остановился на некоторых авторах, которых недавно упоминали мои профессора: сперва «Роджерино» Руджеро ди Фругардо, потом сборник текстов в стихах Жиля де Корбея, французского врача короля Филиппа II Августа и, наконец, достопримечательность, о которой мои учителя говорили лишь намеками: «Рассуждения» магометанина Аверроэса 3.
Нагруженный этими сокровищами, я возвратился в большой зал, стараясь не потревожить да Винчи, уже углубившегося в чтение. Устроившись спиной к камину, я начал перелистывать «Роджерино», млея от неслыханного счастья быть в Ватиканской библиотеке.
Вскоре Леонардо встал и, держа книгу в руках, что-то прошептал на ухо Гаэтано. Они ушли в греческий зал, а я принялся за сборник Жиля де Корбея.
Минутой позже дверь опять открылась. Я в это время читал стихи французского врача о моче, за ними шли стихи о пульсе. Честно говоря, ничего нового о принципах Салернской школы я не узнал: хорошая моча свидетельствует о нормальной работе печени, а хороший пульс — о здоровом сердце. Проверка того и другого является главным в постановке диагноза, так как сердце и печень, а также мозг и яичники являются основными органами, управляющими организмом. Но я тем не менее не прекращал чтения, увлекшись забавной формой медицинской поэзии.
И все же, подняв глаза, я ожидал увидеть Винчи и Гаэтано.
Ничего подобного.
Старик, стоявший в дверях, был одет во все черное, его профиль напоминал голову хищной птицы. Что-то неприятное поразило меня в его взгляде. Он долго смотрел на меня, не говоря ни слова, с таким видом, будто застал чужака на своей территории. И таким леденящим было его молчание, что у меня даже не нашлось слов приветствия. Окончив разглядывать меня, он приблизился к столу, чтобы рассмотреть лежавшие на нем манускрипты.
— Безумец! — прохрипел он.
С быстротой, которой я от него не ожидал, он развернулся и исчез. Из латинского зала послышались отрывистые слова, затем торопливые шаги.
Появились Гаэтано и старик в черном. Последний бросился к столу и схватил том Аверроэса.
— Смотрите, Гаэтано Форлари, — возмущенно произнес он, потрясая книгой, — смотрите, какими нечестивыми писаниями занимаются в этих стенах! Вы во всем виноваты! «Рассуждения»! Разве вам не известно, что учение Аверроэса запрещено церковью? Сам Фома Аквинский осудил его теорию, и папа Лев Десятый наложил запрет на его распространение!
Форлари побледнел.
— Что касается философских принципов — да, однако то, что относится к медицине…
— Медицина! Неужели медицина Аверроэса менее опасна, чем система его взглядов? Вы думаете, что какой-то философ, сарацин к тому же, упорно отрицающий бессмертие души, что-нибудь смыслит в человеческом теле? Как бы не так! Вы богохульствуете, Гаэтано Форлари! Хуже того, вы учите богохульству других!
Мужчина с птичьим лицом с трудом сдерживал свой гнев. Его губы дрожали, а пальцы, с силой сжимавшие книгу, побелели.
Тем не менее он продолжил:
— Ингирами будет доволен, узнав, что вы питаете римлян из еретического источника. То, что в другом месте сошло бы за некомпетентность, здесь, в Ватикане, расценивается как подстрекательство, вызов. Берегитесь, Гаэтано Форлари, папа не знает снисхождения к подобного рода служителям!
Он бросил последний взгляд на Гаэтано и ушел так же быстро, как пришел, унося под мышкой том Аверроэса.
В дверях он столкнулся с Леонардо, но прошел мимо, как будто того не существовало.
— Какого дьявола весь этот шум? — удивился да Винчи.
— Это… это Аргомбольдо, — ответил Форлари упавшим голосом. — Он постоянно устраивает скандалы, орет на меня и на других служащих библиотеки.
— А кто же он такой? — спросил я.
Лицо Гаэтано было, как у ребенка, наказанного несправедливо. Он глубоко вздохнул.
— Бывший смотритель, работавший здесь еще при Платина. Несколько лет назад папа за что-то отблагодарил его: какая-то темная история; никто так и не понял, за что. Уход с этой должности, вероятно, испортил его характер, потому что он приходит сюда лишь для того, чтобы осыпать нас упреками.
— И Ингирами терпит его?
— Аргомбольдо как свои пять пальцев знает все полторы тысячи томов нашего фонда. Он может сказать, где стоит каждый из них, в какой обложке, и назвать автора. Если захочет, он может процитировать несколько страниц из любой книги. Как и многие читатели, наш библиотекарь часто прибегает к его помощи в своих поисках. Никто не может сравниться с ним в знании книг. Однако каждое его посещение — для нас тяжкое испытание.
— Весьма сожалею, что дал ему повод для ссоры, — извинился я. — Не выбери я эту книгу Аверроэса…
— Пустяки, успокойтесь. Аргомбольдо в любом случае нашел бы, к чему придраться. — Форлари несколько нерешительно улыбнулся мне. — Но если желаете другую книгу, мы можем подобрать что-нибудь получше.
Чуть позже я с головой ушел в чтение книги, придраться к которой при всем желании было невозможно.
Посоветовавшись с Гаэтано, я остановился на сборнике «Анатомические вскрытия» почтеннейшего Галена Пергамского. Большинство его теорий, может быть, и были ложными, но у них было одно достоинство: все считали их верными…
6
Лишь много лет спустя, а может быть, с возрастом, до меня дошло, какой жестокий удар был нанесен моей матушке в то утро 16 февраля 1511 года в таверне на Цветочном поле. Пуля, сразившая моего отца, ранила ее в самое сердце, и рана эта перестала кровоточить лишь после ее кончины двадцать восемь лет спустя. Немного не дотянув до сорока, она неожиданно для всех стала вдовой Синибальди. Вдовой не только своего мужа, но и вдовой своего будущего, своего благополучия и многих из своих друзей. Навсегда лишившись супружеской любви, она сохранила любовь материнскую и щедро оделяла ею меня. Я же, конечно, не всегда благодарно принимал этот дар.
Итак, в рождественский вечер 1514 года после непродолжительного спора я против ее воли отправился во дворец Джулиано Медичи. Она, несомненно, боялась за меня, и небезосновательно. А я был непоколебимо самонадеянным и верил в свою судьбу. Сегодня, когда я стар, чего бы я только не отдал за краткий миг свидания с ней!
Джулиано Медичи, младший сын Лоренцо Великолепного и брат папы Льва X, занимал бывшее жилище последнего в квартале Святого Евстахия, между Пантеоном и площадью Навона. Мы с Леонардо условились встретиться часов в девять немного поодаль от дворца, чтобы избежать неудобств толкучки. Действительно, этим вечером в прилегающих улочках творилось нечто невообразимое, все они были полны народу. В окнах домов горели свечи, на фасадах плясали причудливые тени от бесчисленного множества длинных факелов. Толпы зевак шатались по городу, весело окликали друг друга, лущили жареные каштаны, обжигающие руки, шутили над разносчиками воды и продавцами дров, пытавшихся пробиться сквозь толпу. Несмотря на мороз — Тибр уже два дня был скован льдом, — можно было подумать, что наступило лето, настолько запарились возбужденные люди. На подступах ко дворцу Медичи, разумеется, царила та же рождественская лихорадка. Все именитые и богатые римляне верхом на лошадях или в экипажах стекались к брату папы, чей дворец был окружен вооруженными солдатами. В этом столпотворении, размеров которого мы не учли, я с трудом обнаружил да Винчи, с головой закутанного в плащ, подбитый мехом. Мы поздоровались, и Леонардо сразу увлек меня под навес парадного крыльца, потому что с неба повалил крупный снег.
— Ну и холодина, Гвидо… Здесь невозможно разговаривать: слова замерзают, не достигнув ушей!
Я последовал за ним во дворец. И мы сразу окунулись в атмосферу утонченной роскоши. Мрамор редких сортов, зеркала в позолоченных рамах, картины и скульптуры лучших художников, многочисленные и предупредительные слуги, тепло и свет, излучаемые высокими люстрами и огромными каминами.
