Ирина Беседина - Золотая тень Кадыкчана
– Ты знаешь, что это за шкатулка?
– Отец перед смертью в Новогодний вечер подарил жене гарнитур. Нина, покажи следователю! Отец сказал, что он очень дорогой и принадлежал матери. Делал его Лев Близинский, специально для мамы. Очевидно, он хранился в этом сейфе. Ещё в сейфе лежала вот эта папка. Они сказали, с дерьмовыми бумагами.
– Мы целый год этих подонков искали, обнаружили буквально перед отъездом. Вели их от Москвы до станции Тайга. Там они ждали кого-то. Может быть, шефа, а может быть, проверялись, нет ли хвоста. Когда они пришли к вам, мы ждали звонка, как с тобой условились. Звонка нет и нет, и вдруг сигнализация сработала.
– Я как-то не подумал на этого. Он такой симпатичный старик, – пояснил Роман, – сказал, что книгу о Колыме пишет, договор с редакцией. Приехал с отцом поговорить. Ну, мы их накормили и оставили у себя переночевать. Одним словом, я прошляпил. А телефон не работает.
– Всю жизнь проскальзывает этот «симпатичный». Скользкий он и мерзкий. Мы его давно ищем. Он на Колыме с фашистским шпионом работал. Тот скрылся в последний момент. В сорок восьмом принимал участие в диверсии в Магаданской бухте в Охотске. Расследование было долгим. Он сумел скрыться. С поличным первый раз взяли, – ответил следователь. – Ну, ничего, теперь не отвертится.
– Он старый уже. Дед, в могилу возьмёшь золото? Зачем оно тебе? Зачем человека убили? – спрашивал Роман.
Зеников молчал и по привычке жалобным чистым взглядом смотрел на окружающих.
Нина принесла шкатулочку из моржовой кости и показала следователю драгоценности. Огарёв погладил большим пальцем шкатулку, открыл, посмотрел, поцокал языком. Отдал шкатулку Нине.
– Очень красивая вещь. Папку я заберу. Ознакомлюсь.
Милиционеры к этому времени вывели Кудряша – Зеникова и убрали труп Копчёного.
– Может быть, чайку выпьете? – сказала Нина. – У меня уже готов.
И она подала тонкую фарфоровую чашку. Огарёв принял её, обхватив холодными пальцами.
– Не откажусь.
Выпил чай. Поцеловал у Нины руку.
– Роман, ты в рубашке родился.
– Это уж точно.
– Прощайте! – сказал Огарёв и быстро вышел.
Наказ отца
Ранней весной Роман извлёк из тайника тяжёлую шкатулку и чёрную папку отца. Шкатулка сразу вызвала у него мысли о золоте. Уж больно она была тяжела. Он не стремился её открыть, хотя уже прошёл год со дня смерти отца. Тяжёлая шкатулка наводила его мысли на нечто подобное. Но всё равно, когда открыл, шкатулка повергла его в величайшее смущение – она была заполнена золотыми изделиями и самородками. Сверху лежало завещание отца, заверенное нотариусом, и письмо. Вот оно.
«Дорогой сын!
Закончились труды моей жизни, ушли любовь и друзья. Но жизнь продолжается. Ты и мои внуки, а затем дети моих внуков и внуки моих внуков – всё это моё продолжение.
Я не печалюсь. Моя жизнь была полна всяких событий: радостных, трагических, печальных, интересных. Ты обо всём узнаешь, когда прочтёшь мои записки. Не суди меня строго. Я жил и в каждый момент старался быть честным с собой и людьми, с которыми меня свела судьба. Берёг чистоту сердца перед Богом.
Содержимое шкатулки должно стать состоянием семьи. Ты не имеешь права от неё отказаться. Я тебе не позволяю, слышишь. У тебя есть дети и будут внуки. Они должны получить образование, достойные условия жизни и свой родовой дом. Да, я хочу, чтобы ты построил для семьи большой дом, родовое гнездо. И чтобы креп наш род.
Я не считаю себя должником перед правительством и государством. Я был осуждён без вины, унижен, лишён семьи и близких, лишён счастья и нормальной человеческой жизни много лет. Я скитался среди чужого народа. Я прошёл фронт и был сослан снова на Колыму. Не было во мне корысти. Вы, мои дети, моя жена Юля, были брошены, лишены моей заботы. Двойная ноша легла на плечи матери. И я хочу, чтобы мои дети жили достойно и имели благородные и достижимые в этой жизни цели. Я верю, что ты сумеешь употребить всё с толком. Я люблю тебя, мой мальчик. Будь осторожен и мудр. Прощай.
Твой отец».
Рядом лежал ещё один листок, исписанный убористым почерком. Роман открыл его. Боже мой, стихи! Он никогда не знал, даже не подразумевал, что его отец пишет стихи. А между тем они помогали понять внутреннюю суть отца, и были ему своеобразным наказом:
Береги своё сердце от измены в большом и малом.
Не роняй своё сердце ни в борьбе, ни в пути.
Жар сердечный и щедрость, любовь, красоту
Воплощай ежедневно в труд земли и мечту.
Встретишь близкую душу, полюби, оцени.
Встретишь злыдня и вора, ты пред ним не юли.
И вдруг столько нахлынет… И расширится грудь.
И не можешь от боли ни уснуть, ни вздохнуть.
И простить ли сумеешь их святейшую ложь?
И оставить не сможешь, и снова придёшь.
На любовь и на муку, сам себя осудив,
Ты протянешь к ним руку, зло и ложь позабыв.
Урони своё сердце у родимых берёз.
Как весенние слёзы, чтоб росток с новой силой пророс.
Урони своё сердце в российской чащобе лесной,
Пусть травой зарастает, под снегами хранится зимой.
А когда напитают его соки земли,
Божий суд оправдает все страданья твои.
И простит тебе снова все земные грехи.
Ты родишься для новых мук земных и любви.
Роман задумался. Глубочайшая аллегория с жизнью отца.
Он внимательно прочитал чёрную папку отца.
Ему открылось, как тесно жизнь простого человека переплетается с происходящими в стране в конкретный исторический промежуток времени событиями. Закон, власть, войны, освоение новых земель, все значительные и незначительные события по-разному влияют на судьбу отдельного человека. А был ли его отец таким уж простым человеком? Он не мог однозначно ответить. Но понял, что как бы ни складывались исторические события, какими бы ни были закон и власть, самое важное – счастье каждого человека. Колыма хранит свои тайны, истории жизни, истории смерти.
Колыма
Навигация заканчивалась. Пароход «Феликс Дзержинский» доставил свой груз в бухту Нагаево. Трюмы, битком набитые пересыльными, открылись. Многие были ещё в военной форме, но с сорванными погонами. Нас вывели на палубу, построили, пересчитали. Недосчитались. Кто-то остался в трюме парохода. Условия перевозки не всем были по силам. Голод, скученность, духота. Народ ехал агрессивный. Неосторожное слово могло стоить жизни. Основная масса пересыльных – украинцы, западники, националисты, бывшие полицаи, власовцы, бандеровцы, предатели, фашистские прихвостни. Соседство не из приятных.
Я молчал и делал вид, что ослаб. Нас быстро погрузили в машины и повезли на прииски, в колымские посёлки. Сгружали прямо у дороги с приказом не расходиться, ждать распределения и расселения. Никакой охраны не было. Людей с машины, на которой везли меня, высадили на дороге около посёлка Кадыкчан[2]. Из своего колымского прошлого я знал, что это центр Аркагалинского угольного комбината. Дальше будут только шахты и несколько приисков. Я решил остаться здесь, определиться, не дожидаясь распределения и расселения. Работать в шахте я не хотел. Мне надо было вырваться из этого окружения. И я решился. Сразу же отошёл в сторону, зашёл за ближайший куст и двинулся в сторону посёлка. К счастью, меня никто не окликнул. Я пересёк дорогу и постучался в первые попавшиеся двери. Вышла женщина, изрядно пьяная, нечёсаная; от неё несло перегаром, одета она была в непонятную смесь мужской и женской одежды. (На ней было мятое грязное платье, из-под которого виднелись мужские старые брюки.)
– Ну, чего тебе надо? – спросила она и икнула.
– Где у вас правление? В какую сторону идти? – спросил я.
Женщина махнула рукой на дорогу, идущую в сторону от центральной трассы.
– Это Старый Кадыкчан. Здесь работяги живут. Начальство на Новом. Иди по этой дороге. Там увидишь.
Я повернулся и пошёл. На что я надеялся? Не знаю. Мне было очень паршиво. Я просто не мог больше находиться среди этих. Мог просто возмутиться, взорваться и погибнуть ни за что. А надо было жить. Почему-то именно в этот момент хотелось жить свободно, независимо, счастливо. Хотелось встретить своих, российских, людей. Я был по горло сыт фашистами. Меня переполняла любовь к своей земле. Я знал, что в этом краю есть люди, для которых Родина – не пустой звук. И я пошёл по дороге на Новый Кадыкчан. Очень скоро увидел посёлок – чистый и привлекательный. Здание Правления узнавалось сразу: двухэтажное, перед ним была свободная площадь, широкое крыльцо с колоннами и навесом. Ясно, здесь обитает начальство. В то время на Колыме было в основном два типа зданий: длинные деревянные одноэтажные бараки с завалинкой для тепла и небольшие деревянные домики на одного или двух хозяев, строились для семейных, их называли уважительно коттеджами. Это здание отличалось несколько большей солидностью и даже красотой.
