Жан-Пьер Оль - Господин Дик, или Десятая книга
Наконец она поддалась. Раздался треск отламываемой куриной ноги. Книга повисла в моей руке мертвой птицей. Тетради не вываливались из переплета только благодаря избытку клея. Корешок, обложка — все было ровного желтого цвета: ни заглавия, ни имени автора. Обнажился прямоугольник дырявого перекрытия, между двух реек я увидел обращенное ко мне лицо старухи и различил на нем странную улыбку.
— На следующий день после ухода на пенсию он встал, устроил меня в кресле, как обычно, и сказал: «Я наверх». Он очистил чердак, я слышала, как он выкидывает вещи в сад прямо через слуховое окно…
— Какое слуховое окно?
— Да есть там, напротив двери. Книгами закрыто. А потом он затащил наверх матрас и переселился на чердак. Спускался только для того, чтобы поднять меня, дать мне поесть, помыть меня и уложить спать. Поначалу он ничего там не делал, только курил — я слышала, как он выколачивает свою трубку в пепельницу. Но очень скоро он принялся читать… читал все подряд, кретин! Все подряд, все, что печатали в этой «Зеленой библиотеке»… Это ему напоминало его детство!.. Какой болван! Уверена, что он ничего там не понимал, но больше уже ничего не делал, только читал с утра до вечера, валяясь на своем матрасе. Он их и не покупал, книги эти, тот еще был жмот! Он нанимался к людям чистить их чердаки и, когда находил что-то из «Зеленой библиотеки», тащил домой в старом ржавом тазу — всегда в одном и том же…
— Я его вижу. Он за прессом.
— Только и радости, что шуму от него не было. Даже стука его трубки я уже не слышала… пока у него не начало садиться зрение. Сначала-то хорохорился: «Это, — говорил, — хорошо, я теперь не так ясно тебя вижу!» Купил очки, потом лупу, но даже и с лупой видел уже только самые крупные заголовки… Пошел в больницу обследоваться. А ему и говорят: «Ничем помочь не можем. Это у вас болезнь „бычьего глаза“! Она вам разъедает нервы изнутри. Очками против нее ничего не сделаешь. В вашем возрасте эта болезнь прогрессирует медленно, так что ослепнуть вы никогда не ослепнете, но о чтении можете забыть!» Что же ты думаешь? На следующий день, смотрю, опять уходит из дому со своим тазом под мышкой. Говорю ему: «И что ты собираешься с этим тазом делать? Забыл про свой „бычий глаз“?» А он мне в ответ: «Пошла ты…» Я только потом поняла, когда появился этот пресс и все причиндалы… Он не мог больше читать книги, так он решил их переплетать, идиот! Поставил на чердак мотор и каждый день обрезал, подрезал, прошивал, прокладывал, проклеивал… Разговаривали уже только через потолок: «Кому все это надо? Они уже переплетены, эти твои книги! — Нет, я хочу их переплести сам… Так я еще могу к ним прикоснуться, и они становятся по-настоящему мои!» Башка уже не работала, дурак несчастный… Его болезнь разъела ему не только нервы, у него и мозги размякли!
Я отложил растерзанную книгу и оторвал от пола другую. Ее переплет еще держался, но на всем остались следы дедовской работы вслепую: форзац и титульный лист отсутствовали, тетради были вшиты вверх ногами, внутренние страницы обрезаны слишком коротко — зарезаны на добрых два сантиметра, и на них названия тоже не осталось. Кое-где были искалечены даже верхние абзацы, а фигуры на иллюстрациях обезглавлены. Бумага истлела, но я все-таки смог прочесть: «Глава первая. Прибытие. Все смешалось в замке Флервиль…»
— Я не раз слышала, как он визжал, когда нож шел косо. Но однажды он взвыл по-настоящему. «Ну что там у тебя еще, недоделанный? — Ничего. Я отрезал себе палец… И заметь, очень удачно: безымянный! Я теперь вроде как разведен!» И он пошел открывать слуховое окно, чтобы выбросить палец в сад… «Глава первая. Год 1866-й был отмечен неким странным событием; это необъясненное и необъяснимое явление, несомненно, осталось у всех в памяти…»
«Глава первая. Я начинаю рассказ о моих приключениях с того достопамятного утра одного из первых июньских дней года, Божьей милостью 1751-го, когда я в последний раз закрыл на два оборота ключа дверь родительского дома…»
Трескучие эффекты анонсов, неуклюжие затягивающие маневры — как в библиотеке Бордо; книги, которые я отрывал от пола, одна за другой раскрывали свои дешевые тайны. Злодеи точили ножи в углу сцены, герои сверкали улыбками, замышлялись заговоры, ухмылялись предатели, зулусы визжали, индейцы улюлюкали, пираты метали громы и молнии и пили ром, сверкали абордажные сабли, грохотали пушки. Убийства, спасения, проклятия, прощения, объятия в слезах — все это было так далеко от меня! Даже запыленный и заплесневевший чердачный пол, который я постепенно освобождал, казался мне куда более привлекательным!
— В тот день я поняла, что он действительно спятил! Больше я его вообще не видела: он договорился с соседкой, чтобы она приходила обихаживать меня утром и вечером. За продуктами он ходил раз в неделю; он ел руками — без приборов, без тарелок — и выкидывал объедки в окно. Вниз спускался только просраться. Закончив переплетать книгу, он ее укладывал; сначала клал их на пол, потом — вдоль стен. Голос его уже слышался глуше сквозь толщу этих книг. Он говорил: «Я прогрессирую! Я тебя уже не вижу, скоро я тебя и не услышу. Я строю мою крепость…»
«Бак не читал газет и не имел ни малейшего представления о том, что замышлялось в конце 1897 года не только против него, но и против всех ему подобных…»
«Только в конце марта, на закате месяца Орла черный медвежонок Ниуна впервые действительно увидел луну…»
Мокрый нос, слеза в глазу, потягиваются кошки и собаки, бабушки, сидя у камелька, рассказывают о принцессах. Удары хлыста, бурные ласки, и дети плачут, смеются, жеманничают или безобразничают изо всех сил, лишь бы привлечь к себе внимание. Дети! Они кишат повсюду, они множатся, не совокупляясь, и стареют, не взрослея. Но я был другой породы, и все это было мне глубоко отвратительно, ибо я не узнавал себя в их жалкой толпе. Я был настоящим ребенком, я хотел увидеть на этих страницах свое отражение.
— «Ну вот! Скоро конец! Я заложил это слуховое окно… В конце я заколочу и дверь и уже никогда не услышу разговоров ни о тебе и ни о ком другом! Я буду у себя!» Овощ!..
«Глава первая. Я появляюсь на свет.
Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой, должны показать следующие страницы».
Какой-то озноб пробежал у меня по спине. Я машинально бросил книгу в общую кучу, но не успела она долететь до пола, как я уже пожалел о своем жесте. Спеша возвратить ее, я обрушил всю груду, и теперь, встав на четвереньки, лихорадочно искал. На краткий миг мне даже почудилось, что я эту фразу нафантазировал, что она мне пригрезилась, — так сильно было впечатление чего-то знакомого, своего, уже виденного, уже думаного. Да, в продолжение нескольких секунд я воображал себя автором одного из самых великих романов, когда-либо написанных человеком. Но вот же она, черным по белому:
«Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой…»
Я крутил и вертел книгу по-всякому: что-то непременно должно было отличать ее от других. Тем не менее там была такая же бумага, такая же обложка и книжный блок был так же зарезан сверху и снизу. Я лихорадочно листал страницы, выхватывая тут и там обрывки фраз, которые, казалось, не принадлежали роману, а составляли послание, единственным адресатом которого был я: «появление на свет, весьма равнодушный к его прибытию», «к окутанным туманом дням моего раннего детства», «какое-то губительное дуновение, связанное с могилой на кладбище и с появлением мертвеца, потрясло меня», «она привезла с собой два внушительных твердых черных сундука…» И даже некоторые из тех пассажей, которые, со всей очевидностью, не могли относиться ко мне: «Родился я после смерти отца», «о его белой надгробной плите на кладбище» — будили во мне какое-то очень знакомое эхо, в котором смешивались воспоминания, грезы и кошмары. Очень сильное впечатление производили на меня и названия глав; в их простоте, в их успокаивающей, но непреклонной хронологичности: «Я появляюсь на свет», «Я наблюдаю», «Я начинаю жить самостоятельно, и это мне не нравится» — мне виделся какой-то предназначенный для меня шифр, и мне казалось возможным, просто передвигая палец, перемещаться по течению моей жизни, преодолевая пороги, которых я к этому моменту уже достиг, и провидя то неизвестное, что ожидало меня впереди.
Не отрываясь от книги, я спустился с чердака и открыл дверь. Удар тапка не смог выбить книгу у меня из рук. Не раздумывая, я поднял его и запустил в дальнее раскрытое окно. Потом с вызывающим видом встал прямо перед Неподвижной и, не скрываясь, углубился в чтение.
По всем юридическим раскладам, мне предстояло проститься с моими солдатиками как минимум лет на семьдесят пять.
