Далия Трускиновская - Опасные гастроли
— Жениться вам, барин, надо…
Но Тимофеева восхищения ненадолго хватило. Он вдруг стал доказывать, что шест должен быть не в два, а в целых три аршина или даже еще длиннее. Чтоб уж прогнулся до земли — и вознес прыгуна под самый купол.
— Дурья твоя голова, — сказал я ему, — а каково ему из-под купола вниз лететь? Его же вшестером ловить придется! Или сбегать в порт за парусом, парус растянуть.
Потом мы решили, что шесту следует быть из еловой или сосновой древесины. Оба мы знали, какова она в деле, еще по двенадцатому году, когда срочно строились новые канонерские лодки без малейшего помышления, продержатся ли они хоть год. Наконец мы уж до того додумались, что мастеров найдем в порту, они же снабдят нас древесиной. И чуть было у нас не дошло до испытания нашего изобретения в укромном месте, когда мы наконец опомнились: на кой черт нам это изобретение в его натуральном виде, когда нужен всего лишь замысел, с которым можно прийти к господину де Баху?
— Завтра, Свечкин, ты сходишь и купишь мне маленькую готовальню, — сказал я.
— Готовальня у нас есть, — отвечал Тимофей. — Я ее первым делом в баул уложил.
В его голосе был упрек: как это я смел подумать, что он не потащит в дорогу мою готовальню? А во взоре было обещание: да если ты, барин, помереть изволишь во благовременье, я эту черную коробку и в гроб к тебе уложу, в изголовье, дабы и на том свете сподручно было планы чертить.
Линейки, циркули, карандаши и бумага явились на свет, я взялся за работу. Казалось бы, долго ли изобразить эту простейшую конструкцию? Но Тимофей все время что-то подсказывал, я отвлекался. Одно он, впрочем, заметил верно — шест в поперечнике должен быть чуть поболее вершка, чтобы хорошо гнуться и не ломаться.
Мы решили, что Тимофею следует отправиться в разведку, побродить вокруг цирка. Оба мы с ним моряки, в лошадях почитай что не разбираемся, но мыслим логически: вряд ли их будут целыми днями держать в конюшне; для того и выбран для циркового здания парк, чтоб было где их поводить; аллеи, правда, коротки, но для проводки взад-вперед сгодятся. Если Ваня взят в компанию сперва хоть помощником конюха, то тут он и обнаружит свое присутствие. Но если его взяли для того, чтобы сразу учить ремеслу, то он может все время, что у нас гостит «гимнастический цирк», сидеть в нем безвылазно. Опять же — де Бах должен догадаться, что мальчика будут искать.
— И тогда я отправлюсь предлагать господину де Баху нашу подножку, — сказал я. — Может, еще и денег с него сдеру побольше! Морская смекалка дорого стоит.
— А как вы, барин, с ним разговаривать собрались? — спросил Тимофей. Тут-то я и крякнул. Я мог недурно объясниться с немцем-булочником, но вести основательные переговоры было мне не под силу.
— Ах, жаль, нет с нами Морозова… — затосковал я о лучшем своем друге и родственнике, изрядном толмаче, который и турецкий знал, и новогреческий, а по-немецки трещал лучше самих немцев. — Придется, поди, просить Штокенберга. Он не откажет, да только как ему растолковать наш план?
Я имел в виду: что бы такое соврать канцеляристу, чтобы объяснить, какого черта я изобретаю подножки для штукарей, не касаясь при этом Ваниного побега. Велика Российская империя, а как зародится дурацкий слух — так и понесется по ней со скоростью пули, и вмиг распространится, и доставит кучу хлопот. Хорошее бы что так стремительно распространялось! Я не хотел позорить семейство Каневских: что подумают о родителях, чей сын сбежал не в полк и даже не во флот, а с бродячим балаганом?
— Утро вечера мудренее, барин, — утешил меня Свечкин. — Извольте в коечку.
Но утро, как нарочно, мудрости не принесло.
Тимофей разбудил меня спозаранку. Летом и без того светает рано, а он еще до восхода меня поднял — надо, видите ли, барину завтрак сервировать, прежде чем идти по барскому поручению.
Мой Свечкин был отставным матросом-инвалидом, его крепко контузило при Наварине, после чего он оказался на берегу в довольно жалком положении — ни родни, ни знакомцев. Я в память о прошлых совместных делах приютил его из милосердия — да и знал, что руки у него золотые. Тимофей полностью принял условия своего нового существования и стал звать меня барином, как если бы я не был еще несколько лет назад для него господином лейтенантом. Я несколько раз просил его звать меня по имени и отчеству — он не крепостной, не лакей, принят в дом, можно сказать, по-братски. Но его поди уломай!
А в барине что главное? Причуды!
Усвоив мою страсть ко всему британскому, Тимофей решил всячески ей потакать. И даже в Риге, в чужом городе, он первым делом умудрился раздобыть овса, чтобы приготовить мне правильный английский завтрак. Овсяная каша и яичница с беконом — что может быть полезнее и питательнее? Потом он ушел искать все необходимое для задуманного маскарада.
Я подремал еще малость, встал окончательно, привел себя в божеский вид и отправился на прогулку. Я предполагал дойти до порта, еще поискать давних знакомцев, при возможности посетить и Рижский замок — не может быть, чтобы в канцелярии генерал-губернатора не осталось ветеранов, помнивших двенадцатый год. Стоило также заглянуть в Дворянское собрание.
На сей раз я шел неторопливо, а на Замковой площади вообще остановился на четверть часа, чтобы внимательно разглядеть колонну в честь нашей победы над Бонапартом. Она была, как мне потом сказали, из финского гранита, высотой в семь сажен, увенчанная большим шаром, а на том шаре стояла богиня победы с воздетым ввысь лавровым венком, словно бы ища, на кого его нахлобучить. Вокруг постамента колонны установили кованую ограду с восемью каменными столбами, украшена она была, как и следовало ожидать, бронзовыми орлами и цветочными гирляндами, на видном месте были наш двуглавый орел и герб Риги.
Понемногу я заново осваивался в городе и сообразил наконец, где мне следует искать полиглотов. В Московском форштадте обитало главным образом русское население, но те, кто желал учить детей не только чистописанию, арифметике и Закону Божию, частенько отдавали их в немецкие школы. Немецкий язык должен был способствовать карьере. Я даже вспомнил кое-каких знакомцев и решил их поискать.
Главной моей надеждой был Яков Ларионов. В двенадцатом году мой друг Морозов спас его от смерти. Тогда шалопай Яшка совершенно рассорился со своим семейством, но прошло столько времени — его суровый батюшка, скорее всего, давно отошел к праотцам, а Яшка унаследовал его лавки и сделался купцом.
Я неторопливо пошел к Карловским воротам. Выйдя из крепости, я оказался на речном берегу — и затосковал о невозвратной молодости. Мне вспомнились цепочки канонерских лодок, несущих вахту на фарватере, вспомнились шум и суета в порту, и хотя я не мог разглядеть издали остров Даленхольм, он явился пред моим взором в точности такой, каким был летом двенадцатого года, с белыми палатками и причалами для плотов, с вековым дубом, на вершине которого можно было разглядеть дозорного, со всей обстановкой военного лагеря.
Московский форштадт отстроился не хуже Петербуржского. Я помнил его таким, как осенью двенадцатого года, — огромное пространство, утыканное одними закопченными печными трубами. Теперь же староверы, вернувшись, все расчистили, проложили новые широкие улицы, построили крепкие дома, нарожали детей. На улицах звучала русская речь — мне даже показалось, что я случайно заехал в Москву.
Да и как ей не звучать — сюда не одни только раскольники при царе Алексее Михайловиче бежали, не одни только православные купцы и промышленники тут селились. Наиглавнейшие огородники, трактирщики и хозяева бань тоже были русскими. А кто держал всю торговлю лесом, льном и зерном? Да наши же. И это еще что! В Лифляндию были сосланы после пугачевского бунта казаки, что воевали на стороне самозванца. Так самые бойкие из них ухитрились со временем перебраться в Московский форштадт, а уж их внуки были тут совсем свои.
В первой же лавке я спросил приказчика по-русски о семействе Ларионовых. И он тут же указал мне направление — дойдя до Благовещенского храма, который вот уж виден, поворотить направо и на первой же поперечной улице, Смоленской, спросить прохожих. Прохожие указали мне и жилище давнего знакомца, и склады на двинском берегу, ему принадлежащие. Зная, что староверы неохотно принимают православных в своих домах, я пошел к складам.
Яшка Ларионов и впрямь стал матерым купчиной, пополнел, даже в плечах раздался. Его вороные кудри тронула седина, однако голос был все так же звонок и переливчат.
— Да что за беда! — воскликнул он, когда я вкратце рассказал ему о Ванином побеге. — Дам тебе приказчика Гаврюшу, он лучше природного немца по-немецки чешет. Да он же еще там такое высмотрит, что тебе и не снилось! Он у меня бойкий!
Купчина позвал меня на следующий день обедать, но не домой, а в трактир. И я потихоньку отправился на Гертрудинскую.
