Майкл Грегорио - Критика криминального разума
— Я ожидала его превосходительство, — сказала она, глядя на Штадтсхена.
— У нас хватает дел, мамаша, — ответил он. Его интонация поразила меня. Штадтсхен — настоящий громила и великан ростом, надзиравший за самой сложной частью тюрьмы в Крепости — отделением «Д», где содержались убийцы, людоеды, воры и фальшивомонетчики. Он всех умел подчинить своим железным кулаком. Но стоило ему заговорить со старой каргой, как его голос сделался мягким и даже почтительным.
— Три раза я это делала. Трижды! И всегда все заканчивается одинаково, — пробормотала она хриплым, едва слышным голосом. Внезапно старуха подняла взгляд куда-то вверх и резко и довольно громко произнесла, ни к кому конкретно не обращаясь: — Я могу тебе снова повторить. Теперь будет не Кенигсберг. Он нанесет удар не здесь, солдат, ты можешь быть спокоен!
Я бросил взгляд на старуху, затем снова на офицера Штадтсхена. Никто из них не произнес ни слова, они молча смотрели друг на друга так, словно прекрасно понимали, о чем шла речь.
— О чем она, Штадтсхен? — спросил я.
Никто мне ничего не ответил, я еще громче повторил вопрос, и из самого дальнего, глубокого и темного угла ее жилища раздался жуткий шум. Оглушительное хлопанье крыльев, крики птиц, множества птиц, целой стаи, словно щебет сотен скворцов, с приближением холодов собравшихся в лесу огромными черными тучами и готовящихся к отлету в теплые края. Но что все эти птицы делают в Крепости?
Старуха ткнула кривым узловатым пальцем в лицо Штадтсхену.
— Скажи этому болвану, чтобы не пугал моих детишек! — проскрипела она. — Его превосходительство подобного не потерпит!
Внезапно она заковыляла внутрь комнаты, плывя по густой темноте, словно рыба по глубоким морским водам. Дверь у нее за спиной широко распахнулась.
— Заходите! — крикнула она нам через плечо. — Сам увидишь, солдат. Сможешь передать генералу от меня.
Штадтсхен энергично проследовал за ней, подобно охотничьей собаке, почуявшей подстреленную куропатку.
— Что происходит? — спросил я, схватив его за рукав. — Не будем терять времени. Нам необходимо сегодня же отыскать Роланда Любатца.
Штадтсхен вытянулся по стойке «смирно», словно выйдя из какого-то транса.
— Ее зовут Маргрета Люнгренек, сударь, — поведал он. — Она знает того человека, которого вы ищете. Клянусь…
— Скажи ему, кто я такая! — крикнула старуха из темных глубин комнаты. При всей своей древности глухотой она явно не страдала. — Второй раз я приглашать вас не стану!
— Пять минут, и ни минутой больше! — отрезал я, входя в комнату и поднимая фонарь. — Адрес Любатца, в противном случае мы тотчас уходим. Вы отвечаете, Штадтсхен.
В почти сплошной темноте мне все-таки удалось различить штабеля плетеных клеток, прислоненных к дальней стене. Десятки клеток, и каждая до отказа забита птицами разных цветов, размеров и форм. Я узнал воробьев, лазоревок, голубей, воронов, скворцов, дроздов, но там было множество каких-то других птиц, названий которых я не смог припомнить, и среди них выделялась большая сова-сипуха.
— Герр генерал их любит, — закудахтала старуха, взмахом руки указывая на клетки. — Он всегда отличит правду, когда она у него перед глазами.
— Для нее настали тяжелые времена, сударь, — прошептал Штадтсхен. — Зрение слабеет. Уже не может держать иголку в руках. Генерал Катовице услышал о ее талантах. Дал ей приют в Крепости…
— Генерал Катовице? — удивленно переспросил я.
Какое отношение он мог иметь к этой женщине и к ее крылатому зверинцу? Поначалу я воспринял упоминания госпожи Люнгренек о гарнизонном командире лишь как безумные бормотания выжившей из ума старухи.
— Она способна предсказывать будущее, — продолжал Штадтсхен. — Его превосходительство теперь ничего не предпринимает без того, чтобы прежде не посоветоваться с ней. Он буквально одержим мыслью о том, что Наполеон должен вот-вот вторгнуться в наш город. А как только начались убийства, он сразу убедил себя, что они дело рук французских диверсантов. Генерал — большой поклонник Юлия Цезаря, сударь. Он говорит, что римляне никогда не отправлялись на войну, не посоветовавшись вначале с такими людьми, как она.
— Aruspices,[32] — пробормотал я. — Вот как их называли.
Штадтсхен уставился на меня с широко открытыми глазами.
— Значит, это правда? — прошептал он.
Известие о том, что Катовице верит предсказаниям и прорицателям, в высшей степени меня озадачило и удручило. Если командующий войсками, размещенными в Крепости, и главный защитник города до такой степени полагается на гадания, значит, все потеряно. Я вспомнил энергичную фигуру генерала, решимость, звучавшую в его голосе, его прямоту, которая вселила в меня такую уверенность в момент моего прибытия в Крепость. Было ли его приподнятое настроение результатом уверенности в том, что наши силы надежны, а стратегия верна и не подведет ни при каких обстоятельствах? Или все это пустое бахвальство, спровоцированное безумными видениями выжившей из ума старухи?
— Послушайте-ка! — гаркнула она, отходя от клеток и склоняясь над маленьким круглым столом в самом темном углу комнаты.
На деревянной его поверхности лежала большая птица — мертвая черная ворона. Ее клюв, напоминавший загнутую саблю, свисал со стола, оперение было испачкано кровью, а стол завален внутренностями. Останки бедной птицы находились в середине круга из букв, нанесенных мелом на деревянную поверхность, по-видимому, совершенно произвольно. Внутренности были выдраны из груди жертвы и размещены вокруг тела. Клюв указывал в одну сторону, застывшие крылья были распростерты по сторонам так, словно птицу распяли.
— Взгляните-ка на клюв, — прошептала старушенция, положив руки на стол, и приблизилась почти вплотную к птичьему трупу, вдыхая исходившую от него вонь. — Он указывает вот на эту букву. А крылья — на две гласные. А лапы, лапы! Протянулись вон туда, судари вы мои! И куда, как вы думаете? На Йену! А она далеко от Кенигсберга. Вот туда-то и должен отправиться генерал Катовице. А не здесь прохлаждаться!
Она с близоруким прищуром хитровато взглянула на Штадтсхена, на устах ее появилась улыбка человека, много знающего, но не все желающего говорить вслух.
Я понимал, что мне следует, не теряя ни минуты, отправляться на поиски герра Любатца и убийцы Коха, однако претензии старухи на способность предсказывать будущее по внутренностям птиц неожиданно возбудили мое любопытство. Если чему-то и научил меня Иммануил Кант, устроив встречу с Вигилантиусом, так прежде всего стремлению искать истину, даже если она всего лишь едва различимая точка света в конце длинного темного туннеля.
— Я ему скажу, мамаша, — произнес Штадтсхен поспешным нервным голосом. — Обещаю. Сразу как увижу, так и скажу. Но у поверенного Стиффенииса есть к тебе вопрос. Ответь ему, и мы пойдем.
— Вы знаете человека по имени Роланд Любатц? — спросил я.
— Да, сударь, знаю, — быстро ответила она. — Что бы я делала без него? Я знаю его не хуже своих пташек. Не дальше чем вчера его видела.
— И где же?
— В «Голубом единороге», сударь. Он там останавливается, когда приезжает в Кенигсберг.
— Это постоялый двор у моста Феркель, — пояснил Штадтсхен. — Пешком туда можно дойти минут за пять, сударь.
Я сунул ей в руку талер и направился к двери, но старуха попыталась остановить меня со словами «Я могу и подешевле…» Вдруг, словно почувствовав что-то, она швырнула монету на пол, стала тереть руку о подол, как будто обжегшись, и завопила:
— Да будь ты проклят! Тобой владеет страшная сила!
— Ну-ну, мамаша, — грозно предупредил ее Штадтсхен; он понял, что настало время уходить, и к нему сразу вернулось мужество. — Попридержи-ка язык!
— Дьявол своих метит, — прошипела она, прижав к груди кулаки, словно собираясь оттолкнуть ими враждебного духа. — Я сразу узнаю истерзанную душу. Разве я не права?
— Истерзанную душу? — помимо воли эхом повторил я за ней.
Сердце мое готово было вырваться из груди, удушающий комок подступил к горлу, когда яркие невидящие глаза старухи уставились на меня.
— Твой отец умер. Умер и похоронен, да вот не нашел покоя, — медленно, нараспев произнесла она. — При свете луны он встает из гроба, но скоро успокоится.
Я поспешно повернулся к Штадтсхену:
— Мы узнали от этой мудрой сивиллы все, что нужно. Пойдемте.
Во дворе холодный и сырой воздух по сравнению с удушающей гнилью внутри зловонной лачуги показался свежим, чистым и бодрящим. Мы поспешили по темным лабиринтам Крепости по направлению к главным воротам.
— Могу я задать вам вопрос, сударь? — спросил Штадтсхен после нескольких минут молчания. — Генерал Катовице пользуется услугами старой карги. Она ему гадает. И он ей верит. Однажды я попросил ее погадать и мне. Она убила и выпотрошила одну из своих птиц и наговорила мне массу такого, что я не хотел бы повторять и чему не хотел бы верить, сударь.
