Джеймс Риз - Досье Дракулы
И сейчас, по прошествии не одной недели, когда я пишу эти строки, рука моя дрожит. Даже теперь я продолжаю ощущать, как сталь проникает в тело, слышу ужасающий, мерзкий звук разрываемой плоти, вижу нанесенную мной смертельную кровавую рану. Да, до того случая мне многократно приходилось наносить на сцене удары ножом с убирающимся в рукоять клинком. Да, я упорно внушал себе, убеждал себя в том, что нынче, с моим кукри, сделал то же самое, но нет, это было совсем не так.
Сила удара не отдалась назад в мою руку, как это бывало на сцене, но, напротив, вся ушла вперед, в сердце Тамблти, и я ощутил, как разорвалась плоть, пронзенное сталью сердце медленно перестало биться и через мою руку, через собственное сердце в мой мозг перетекло осознание состоявшейся, вызванной мною смерти. Я преуспел.
Моя одежда была красной и мокрой, так же как и мои ладони, скользившие по рукояти кукри, который я в конце концов выпустил из рук. Темная кровь стекала по клинку, глубоко вошедшему в тело Тамблти. Его руки, сжатые в кулаки, вцепились в рукоять. Он содрогнулся и замер.
Я стоял, в то время как изверг клонился вперед к алтарю. И наконец, упав, навалился на него всей тяжестью, вдавливая кукри еще глубже. Тамблти был мертв, безоговорочно мертв. Но что теперь с его демоном, с Сетом, лишившимся таким образом пристанища?
Последовала тишина, столь же глубокая, сколь недолгая.
И тут одно из полотен с треском разорвалось, распалось на части — на нем была изображена ложная дверь, которая теперь распахнулась по одному из швов. Но Сет не мог уйти так легко, и все остальные полотна постигла та же участь.
Казалось, будто перед ними внезапно появились какие-то невидимки, суматошно, беспорядочно размахивающие ножами, а рев был такой, словно призрачный лев вновь объявился в своем логове. Вскоре все холсты были изрезана на цветные ленты, и когда я перевернул Тамблти на спину — «Сюда, проклятый пес!»[257] — чтобы увидеть его лицо, то было его лицо, хотя из его широко открытого рта появились, рассеивая полумрак, светящиеся скорпионы… но тут огонь наших ламп померк, и на пол упали странные, тяжелые тени, похожие на тысячу, нет, миллион змей. И со смерчем, закрутившимся по каменному склепу, распространяя запах фиалок, сошел в преисподнюю неискупленный Сет, а у моих ног остался лежать справедливо умерщвленный Фрэнсис Тамблти.
Итак, с этим было покончено: «Лей кровь, играй людьми…»[258] Оставался лишь один вопрос: как дать знать миру, что Джека Потрошителя больше нет?
Впрочем, и еще один: что делать с трупом?
Но это была проблема, с которой мы рассчитывали, даже надеялись столкнуться, и поэтому Торнли прихватил с собой два больших шприца, наполненных бог весть чем, каким-то раствором, который, насколько я знаю, должен был ускорить разложение останков Тамблти. Даже если они и будут найдены, завернутые в мешковину, глубоко в львином логове, среди развалин башни Давида под Батареей Полумесяца Эдинбургского замка, они предстанут перед нашедшими их всего лишь неопознанными костями. Если и есть место, способное сокрыть не только телесные останки, но и душу, столь порочную, как у Тамблти, то, конечно же, оно здесь, в этом городе. Во всяком случае, молюсь, чтобы это было так.
Потом мы все поднялись наверх. Пек взобрался последним и втянул за собой лестницу. С помощью Харкера он собрал весь наш реквизит и поставил на место дверь, ведущую в логово, а я замыл все водой из бурдюка, предусмотрительно прихваченного Пеком. Свои балахоны и капюшоны мы отдали Пеку, которому предстояло обратить их в пепел этой же ночью вместе с разорванными холстами. Кейн замыкал процессию, стирая пучком камышей следы наших ног.
Затем Пек, светя факелом, вывел нас наружу — молчаливых, согбенных и все еще дрожавших после того, что было увидено и сделано. Ну и от холода, конечно, поскольку мы уходили из замка по длинному низкому подземному ходу, который вел все дальше вглубь, пока наконец не вывел нас на улицу значительно ниже Батареи Полумесяца. Одинокий фонарщик занимался своим делом. Брезжил рассвет. Мы вышли к свету.
В Лондон мы прибыли поездом в понедельник к полудню. Никто из Чад Света не сомкнул глаз в поезде, ибо все мы, несомненно, боялись того, что могло бы присниться. На вокзале в Эдинбурге продавались газеты, из которых мои спутники узнали об убийстве Мэри Келли. Я от газет отказался, сидел себе да смотрел в окно, скорбя по убитой женщине, чье сердце держал в руках менее восьми часов назад.
Вырезка из «Таймс»
за 13 ноября 1888 года[259]
Миддлсекс. К сведению
Показания свидетелей, касающиеся кончины Мэри Джанет Келли, собранные и подтвержденные именем королевы, получены в ратуше прихода Шордич графства Миддлсекс ноября двенадцатого дня в лето Господне одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмое, в присутствии РОДЕРИКА МАКДОНАЛЬДА, эсквайра, одного из коронеров Ее Величества в указанном графстве, проводившего коронерское дознание в связи с обнаружением мертвого тела вышепоименованной Мэри Дж. Келли.
Джозеф Барнетт, приведенный к присяге в указанные выше день и час и в означенном выше месте, показал нижеследующее:
«Я проживаю в Бишопсгейте, на Нью-стрит, в доме № 24/25. Это ночлежный дом. Сам я рабочий, раньше был грузчиком, грузил рыбу. Вообще-то, нынче я перебрался к своей сестре, это на Портпул-лейн, дом № 21, Грейс-Инн-роуд.
С покойной мы сожительствовали год и восемь месяцев, звали ее Мэри Джанет Келли. Келли ее девичья фамилия, но она всегда называла себя именно так. Тело я видел. Подтверждаю, это она, Мэри. Я опознал ее по уху и по глазам. Это та самая женщина. Я жил с ней в Миллерз-Корт, дом № 13, восемь месяцев или малость побольше. 30 октября мы расстались.
Покойная частенько рассказывала мне о своих родителях, о том, что родилась она в Лимерике, но еще совсем молоденькой — нынче-то ей уже двадцать пять стукнуло — перебралась в Уэльс, а оттуда в Лондон, года четыре назад. Папашу ее звали Джоном Келли, он был лекальщиком на металлургическом заводе в Карнарвоншире. У Мэри была сестра, которая торговала на рынках, перебиралась с одного на другой. Она также рассказывала, что у нее шестеро братьев дома и один в армии, Генри Келли, но я ни с одним из них не был знаком. Она говорила, что совсем молоденькой, еще в Уэльсе, вышла замуж за тамошнего углекопа, а звали его, помнится, то ли Дэвис, то ли Дейвис — нет, наверно, все-таки Дейвис. С этим, стало быть, Дейвисом она прожила два или три года, пока он не погиб при взрыве на шахте. Замуж она, по ее словам, вышла в 16.
В Лондон она перебралась четыре года назад, муж у нее, значит, умер, вот с места и стронулась. Сначала отправилась в Кардифф, где ее восемь или девять месяцев продержали в лазарете, а когда вышла, то жила вроде как с кузиной, но, видать, не поладила. Из Кардиффа ее занесло в Лондон, сначала она поселилась в публичном доме в Уэст-Энде, и один тамошний клиент, вроде как джентльмен, пригласил ее поехать во Францию. Там ей, как она мне сказала, не понравилось. Только две недели там прожила — и назад. Ну а как вернулась, стала жить поблизости от газового завода. Парня, с которым она там жила, звали Морганстоун, но как долго это продолжалось, она мне не рассказывала. Потом она встречалась с Флеммингом, штукатуром с Бетнал-Грин-роуд, он к ней наведывался. Она мне рассказывала, что очень его любила.
Я ее подцепил на Коммершиал-стрит в Спиталфилдзе. В первый вечер мы вместе выпили и договорились о встрече на следующий день и тогда, в субботу, решили поселиться вместе, и я снял комнату в Миллерз-Корт, где меня знали. С тех пор мы жили вдвоем, пока я ее не оставил.
Несколько раз она просила меня почитать об убийствах и, кажется, кого-то боялась, но перед кем-нибудь конкретно страха не выказывала. Бывало, мы бранились, но быстро приходили к согласию.
Я оставил ее, потому что у нее была подруга-проститутка, которой она предоставляла кров, а я был против, вот и вся причина. Я расстался с ней тридцатого октября между пятью и шестью вечера. Последний раз я видел ее живой в четверг, 8-го числа, утром, в половине девятого, она стояла на углу Миллерз-Корт и Дорсет-стрит. Я спросил, чего это она торчит тут в такую рань, и она ответила, что ее мучает похмелье. По ней видно было, что она несколько дней не просыхала, хотя, когда мы были вместе, за ней такого не водилось. Я спросил: мол, почему бы тебе не пойти к миссис Ринджерс — это паб на углу Дорсет-стрит под названием „Британия“ — и не выпить полпинты пива? Она ответила, что была там и выпила, но все это вылилось обратно. В подтверждение она показала мне следы рвоты на дороге. Затем я пошел дальше. На прощание я сказал ей, что сижу без работы и дать ей, к сожалению, ничего не могу».
