Павел Сутин - Апостол, или Памяти Савла
– Скакал ты быстро, – неодобрительно проговорил рав Иегуда и провел рукой по белой бороде. – Лошадь едва жива… Сбила бабку, Самир сказал, что у нее грыжа. А надо было так гнать?
– Хотел поскорее попасть домой.
– Самир позаботится о лошади, – сказал отец. – Он хорошо смотрит за лошадьми. Дельный парень, бухгалтерии обучается с охотой. Думаю поставить его приказчиком в Фаселисе. У нас теперь склады в Фаселисе.
– Что в конторе? – спросил Севела.
– Дела нашего дома хороши, – рав Иегуда поперхал горлом. – Сегодня не будем о них говорить. В конторе ты мне теперь не помощник, так и о делах говорить незачем.
Севела промолчал. Всякий раз, когда он приезжал в Эфраим (немного было таких случаев, но трижды или четырежды он в Эфраим приезжал за эти годы), отец ворчливо напоминал ему о том, что дела дома Малуков совершаются теперь без Севелы, и никакой радости от того рав Иегуде нет.
– Я хочу услышать другое, – сказал отец. – Несколько лет я не спрашивал тебя ни о чем. Ты оставил семейное дело, яники, и скоропалительно уехал в Ерошолойм. Я ни о чем тебя не спрашивал. Я тебе поверил, принял твое решение.
– Я и сегодня тебе благодарен за это…
– Погоди, яники, – рав Иегуда поднял ладонь. – Не благодари. Твое тогдашнее решение было решением молодого человека. Молодой человек может ошибиться, а может угадать свою удачу. Я надеялся, что ты угадаешь удачу. Но вот теперь прошло несколько лет. Достаточное время, чтобы оценить перспективу. Теперь ты в немалом чине… Уже послужил романцам. Путешествовал, повидал Магриб, жил в Александрии, в метрополии бывал, в Киликии, в Армении… Ты увидел мир, яники. Дослужился до капитана – славное дело… Теперь ты мужчина, мне это видеть радостно. Так вот сегодня я хочу поговорить со своим яники, повидавшим мир и выслужившимся до капитана.
Отец опять погладил бороду и спросил:
– Что за цель у тебя? Что за приз? Хочешь власти? От майората ты отказывался, коммерцию оставил… Что ты не любишь деньги, я знал и прежде.
Раскаленная жаровня поддавала ароматным дымком. Слуга бросил туда веточки можжевельника.
– Ну что ты, папа… Я, знаешь ли, не аскет, и деньги люблю.
– Есть люди, которые любят деньги. И деньги любят этих людей. Кстати, среди таких нередко встречаются аскеты… Ты любишь не деньги, а то, что деньги могут дать. Но какая страсть есть в тебе? Если не деньги и не власть – то что?
– Я служу и каждое следующее звание принимаю с удовлетворением, – сказал Севела. – Любви к власти во мне нет. Я видел тех, кто любит власть. Их легко отличить. У них одинаковые складки у губ, и взгляд у них одинаковый… Мне нужен удобный дом, хорошая женщина, хорошая еда. Для меня невозможно быть… маленьким. Ничтожным быть невозможно.
– Любопытно… – хмыкнул рав Иегуда. – Ничтожным ты быть не желаешь, но и сильным быть не хочешь. А ведь если отставить прекраснодушную болтовню, яники, то силен только тот, кто богат и властен. И никак иначе. А прочие слабы или заблуждаются относительно своего места под небом. Ну да ладно… Никогда ты не жалел о том, что уехал от меня?
– Э, папа… – Севела криво улыбнулся. – От тебя это одно. А из Эфраима – другое.
– Да чем тебе так плох Эфраим? – недовольно пробормотал отец и пошевелил седыми бровями. – Город не хуже прочих. Ты мог жить здесь и выезжать в Яффу. И в Понт мог плавать, и в Александрию…
– Эфраим удушил бы меня. Эфраим усыпил бы меня и состарил до времени. Мне по-всякому жилось, папа… После рекрутирования меня отправили в Морешев-Геф. Я писал тебе про эту дыру. Есть места получше, чем Морешев. Там было скудно, спал на тощем тюфяке, ел дрянь. Но знаешь, папа, какой самый страшный сон снился мне, когда я жил в Морешеве? Как будто я просыпаюсь в своей комнате, в нашем доме. Я просыпаюсь и вспоминаю, что опять живу в Эфраиме, что мне надо умыться, выпить козьего молока, съесть лепешку с оливами и идти в контору. И в этом сне, папа, все было так… завершено, так осязаемо… И вся жуть-то была не в том, что я опять проснулся в Эфраиме, а в том, что я с этим своим возвращением давно смирился! Что мое возвращение – дело давнее, даром что я не помню, как вернулся… Я вернулся, я опять в Эфраиме, и это навсегда… И тогда я кричал и… просыпался еще раз. И оказывался в Морешеве. С каким счастьем я оказывался в этом дерьмовом Морешеве, папа! Мои товарищи косились на меня, как на безумного… Мы там жили в больших комнатах, по пятнадцать человек. Я садился на тюфяке, таращился по сторонам, а соученики глядели на меня с опаской. Полгода, папа, я просыпался два раза. Сначала в Эфраиме, со смертной тоской… А потом еще раз, в Schola Морешев-Геф, среди товарищей-курсантов, на дощатом полу, на тюфяке… А тюфяки там были не самые мягкие, папа. Каждую щель между досками, каждый сучок, каждую занозу я чувствовал через тюфяк. Я совсем не жалею, что уехал из Эфраима, папа.
Отец взял оловянную кружку с отваром, подул на него, отпил, скривился от горечи опротивевшего напитка и поставил кружку на стол.
– Вот еще что, – сказал отец, отерев губы. – Ты отказался от майората.
Севела нахмурился и открыл рот.
– Помолчи-ка! – велел рав Иегуда. – Я уже один раз читал твою беспечную дребедень. Не надо повторять. Итак, от майората ты отказался… То есть это ты думаешь, что отказался от майората! Волею Предвечного, хвала ему и покорность моя, в доме Израиля пока еще отцы решают, кому отдавать майорат! Отцы, а не беспечные младшие сыновья. Что бы ты тогда мне ни отписал – майорат я перевел на тебя. Я оформил это в магистрате, при пятерых свидетелях… Кстати, в каком состоянии твои денежные дела?
– Не бедствую. С производством в капитаны мое годовое жалование составило две с половиной тысячи ауреусов. После вычетов за аренду дома и всех моих расходов у меня остается больше тысячи.
– Недурно, – уважительно сказал старый коммерциант. – А кто ведет твои дела?
– Все офицеры резидентуры держат вклады в романской ссудной конторе.
– Хорошо. Я бы хотел прислать к тебе в Ерошолойм Хаима.
– Папа! – протестующе сказал Севела. – Я могу сам следить за своими денежными делами!
– Не можешь ты за ними следить! – отрезал рав Иегуда. – Ты беспечный щенок, и говорить тут не о чем. Все. Молчи! Хаим приедет в Ерошолойм в будущем месяце и переговорит с управляющим. Незачем иметь дело с романскими конторами. Финикийцы надежнее. Я едва оправился от обесценивания, что было в канун кончины Тиберия.
– Ну вот что, папа, – не вполне почтительно сказал Севела. – Компенсацию за обесценивание романских заемных листов выхлопотал все-таки я. Я, а не твой премудрый Хаим. И не называй меня беспечным щенком.
– Хорошо, это ты выхлопотал компенсацию, – проворчал отец. – Видать, ты хорошо послужил романцам, раз они возместили убытки старому джбрим из Эфраима… Итак, жалованием своим ты доволен?
– Это высокое жалование. Что ты сказал про майорат, папа?
– Ты слышал, что я сказал. Майорат отходит к тебе.
Рав Иегуда наморщил лоб, словно вспомнил о неприятном.
– Ну а чего ты ждал? – раздраженно спросил он. – Не думаешь ли ты, что я оставлю дом Малуков на Рафаила?
– Такие разговоры преждевременны, – сдержано сказал Севела. – На кого бы ты ни счел нужным оставить наш дом, это будет нескоро.
– Я очень стар, яники. Мне пятьдесят шесть лет. Я пока еще, милостью Предвечного, неплохо веду дела. Я трезвый человек и понимаю, что недалеко то время, когда дом Малуков станет жить без меня.
Севела уже хотел возразить, уже готов был произнести уверенные и бодрые слова (слова пустые и противоречащие правде бытия, слова суетливые и жалкие в сравнении с разумными словами отца), но рав Иегуда остановил его плавным движением сухой ладони.
– Не говори пустого, – сказал он. – Не собираюсь я умирать в ближайшие месяцы, не беспокойся. Но майорат это дело наиважнейшее. Рафаилу ты выделишь столько, сколько пожелаешь. Не сомневаюсь, что он получит немало. Но с того дня, как я совершил акт передачи майората, и тому свидетелями были пятеро цеховых старост Эфраима и городской архивариус… Так вот, с того самого дня ты в семье старший сын. Ты, а не Рафаил.
– А он знает о передаче майората?
– Разумеется… Я написал ему, и он ответил, что это мудрое решение. Мне кажется, что он писал искренне. Рафаил вертопрах и актеришка, но он не глуп. И он не корыстен.
– Ты очень строг к нему, – Севела искоса посмотрел на отца. – Мне его занятия тоже не по душе. Но Рафаил не пустой человек. Я тебе вот что скажу, папа… Рафаил поступил так же, как и я. Он тоже хотел вырваться из Эфраима. Я вступил в Службу, а Рафаил живет театром… А ты знаешь, что он добился успеха? Он теперь знаменитость в Байе и Неаполе. Думаю, что он добьется успеха и в Риме. Я слышал, что он поставил пьесы Плавта и Менандра, и что от зрителей нет отбоя.
– Я не понимаю, что такое «поставил пьесы», – пренебрежительно сказал рав Иегуда. – Я не знаю этих романских словечек. Я не знаю, кто такие Плавт и Менандр… Желаю им обоим здоровья и достатка, но в реестре коммерциантов Провинции я таких имен не встречал. А что нет отбоя от любопытствующих – так в метрополии хватает бездельников… Рафаилу там самое место.
