Игорь Минутко - Золотая братина: В замкнутом круге
– Один вопрос, господин бригаденфюрер. Можно?
– Валяйте.
– Зачем вам здесь понадобился Толмачев?
Иоганн Вайтер распрямился, открыто, не мигая, посмотрел на Сарканиса, отвел взгляд в сторону.
– Ты не догадываешься, Мартин? – еле слышно прошептал он. – Никита при «Золотой братине» что цепная собака. Мало ли как могло бы все обернуться. А человек не иголка.
«И не один ты следишь за Толмачевым», – понял товарищ Фарзус.
«Он не знает, что я имею прямой канал связи с Москвой», – подумал Мартин Сарканис.
Дальше партию в бильярд они продолжали в молчании, лишь иногда обмениваясь короткими фразами, касающимися игры. Бригаденфюрер Иоганн Вайтер проигрывал.
За стол сели в начале третьего. В замке Вайбер никто не жил. Высокая каменная стена окружала замок, английский парк, старинный сад, службы. В глубине сада в 1941 году выстроили несколько коттеджей со всеми удобствами, в них жили офицеры, солдаты охраны и служащие. Обер-лейтенант войск СС Пауль Кауфман, комендант замка Вайбер, с женой Дархен занимал лучший коттедж: четыре комнаты, ванная, терраса, увитая диким виноградом, на его ветвях и сейчас держались прошлогодние бурые листья.
В просторной гостиной топился камин, круглый стол был заставлен обильной закуской, бутылками, графинами, в центре красовался молочный поросенок, запеченный в духовке, украшенный зеленью, от которого были отполосованы порядочные куски – застолье уже продолжалось четвертый час. За окнами гостиной густел весенний вечер, небо окрасилось фиолетовым светом. За столом сидели трое: хозяин дома Пауль, бригаденфюрер, Иоганн Вайтер и молодой человек, передавший в первые минуты знакомства Вайтеру портфель с документами, его звали Томасом, он оказался в форме лейтенанта и был представлен Кауфману адъютантом бригаденфюрера. За столом Томас не произнес ни слова, не выпил ни капли алкоголя, зато пищи поглощал много, алчно, методично орудуя челюстями.
Прислуживала за столом Дархен, Дарья Шишмарева, которую прошедшие два десятилетия изменили, но странным образом. Для сорокавосьмилетней женщины Дарья выглядела просто красавицей: подтянута, никакой лишней полноты, живым умом мерцают жгучие цыганские глаза, движения плавны, но точны. Согласитесь, непонятно все это, если вспомнить ту, прежнюю Дарью, из 1922 года… Дарья меняла тарелки, бесшумно появляясь в гостиной, приносила новые бутылки и закуски. И, возникая у стола, незаметно всматривалась в бригаденфюрера Вайтера; одна мысль беспокоила женщину: «Я его видела!.. Где? Когда?…»
Каминные часы с двумя гирями в виде рукояток шпаг пробили шесть раз. Во время обеда за столом велись нейтральные разговоры: положение на фронтах (с патриотическим уклоном), затруднения с продовольствием, погода, бильярд. Впрочем, больше пили и ели. Оба собеседника были, во всяком случае по внешним признакам, уже порядочно пьяны.
– Засиделись мы, – сказал Иоганн Вайтер, когда отзвучал последний, шестой удар часов. – Давайте, Пауль, еще по одной. – Бригаденфюрер налил в рюмки коньяк «Фридрих VII». – Выпьем за нашу победу!
– Хайль Гитлер!
Бригаденфюрер и обер-лейтенант чокнулись, выпили и стали закусывать.
– Томас, – повернулся к своему адъютанту Иоганн Вайтер, – завтра много работы, тебе надо выспаться.
– Дархен, – сказал Пауль Кауфман, – проводи гостя во второй коттедж – там все приготовлено.
Дарья, собиравшая грязные тарелки, оставила стопку на столе, молча вышла из гостиной. За ней последовал Томас. Никита Толмачев и товарищ Фарзус остались одни.
– Такие дела, Кауфман, – сказал бригаденфюрер Иоганн Вайтер, откидываясь на спинку стула и пристально глядя на коменданта замка Вайбер. – Такие наши дела…
– Какие дела, господин бригаденфюрер? – Голос обер-лейтенанта был совершенно трезвым.
– Все летит к дьяволу. Не так ли, дружище Пауль? – насмешливо спросил Иоганн Вайтер. – Мы американцам дали по морде в Арденнах, можно сказать, из последних сил, но это дела не меняет: русские в Германии…
Вошла Дарья, бригаденфюрер замолчал. Дарья, не торопясь, удалилась со стопкой грязных тарелок, оставив дверь в гостиную приоткрытой.
– И когда ты их ждешь? – спросил Фарзус.
– Кого? – выдохнул Толмачев.
– Русских, разумеется. – Бригаденфюрер отправил в рот кусок розовой семги. – Впрочем, сюда они не дойдут… Скорее всего, тут появятся американцы, притом очень скоро. И ты не очень-то ждешь своих соотечественников, русская свинья, не так ли? – Никита Толмачев напрягся, готовый вскочить. – Сидеть! – рявкнул Иоганн Вайтер. – Соотечественники тебя вздернут на первом столбе. Верно? За прошлые грешки. А главное – за бункер. Сколько русских военнопленных ты здесь положил?
Пауль Кауфман сделал рывок, пытаясь выхватить из кобуры пистолет, и увидел дуло, направленное ему в грудь.
– Не дури, Толмачев, – спокойно продолжал бригаденфюрер. – Уйми чувства и выслушай меня спокойно. Ты, конечно, понимаешь, что такое контрразведка фюрера. Твое досье у меня с тридцать третьего года – с того момента, как ты пролез в нашу партию. Ты, Никита, не задумывался, почему тебе так легко удалось сделать партийную и военную карьеру? А когда жирный боров стал собирать в этом замке произведения искусства, награбленные в России, когда сюда попала вторая половина «Золотой братины», ты, русская свинья, не пытался постичь, почему с первой попытки получить назначение в замок Вайбер тебе это удалось?
Никита Толмачев молчал – одно воспоминание, как вспышка молнии, возникло в его воспаленном сознании.
Это было в середине 1933 года. Пауль Кауфман по-прежнему работал таксистом в Штутгарте. Несчетное количество раз он бывал в Берлине, заходил в магазин «Арон Нейгольберг и Ко» – сервиз «Золотая братина», то есть его половина с чашей в центре, красовался в витрине под толстым стеклом в торговом зале, уже, похоже, навсегда являясь символом дела одряхлевшего (Нейгольбергу исполнилось семьдесят девять лет) знаменитого берлинского ювелира: рекламные проспекты магазина выходили с изображением самой братины или фрагментов орнаментных рисунков на ней. Толмачев успокаивался одним: «Золотая братина» Ароном охраняется надежно (он даже забетонировал стены и полы своих подземных помещений). Но… видит око, да зуб неймет…
Минуло десять лет, а подступа к сервизу, казалось, не найти. И, отчаявшись, Толмачев наконец остановился на прямом грубом ограблении во время работы магазина. Или в первый утренний час, или перед самым закрытием. Это безумное решение пришло к нему в тридцать втором году. И Никита стал разрабатывать план. Транспорт есть. Оружие – не проблема. Задача посложней – отключение сигнализации и телефонной связи. Но самая трудная задача – сообщники. Необходимо два сообщника, больше не надо. Где их взять? Игнат Федорович Фомин не годится: для него Никита – первый друг, замечательный шофер, лучший в его таксомоторном парке. «Мне бы тех двоих Молчунов, – думал Толмачев. – Да где их взять?»
Никита Никитович стал по вечерам, а если удавалось, и по ночам захаживать в сомнительные питейные заведения на окраинах Штутгарта и Берлина, даже однажды смотался в Гамбург (знал из газет и разговоров о преступном мире этого города) и провел там три дня и три ночи. Безрезультатно…
А уже шел 1933 год. Таксист Пауль Кауфман как-то не придал особого значения появлению в Берлине, в Штутгарте, в других городах людей в форме хаки с красными повязками на рукавах, которую украшала черная свастика, не обратил внимания на знамена с такой же свастикой у подъездов некоторых домов.
И вот однажды, в какой-то замызганной пивной в рабочем квартале Берлина, с ним за столом разговорился человек лет сорока, крупный, веселый, пышущий здоровьем и силой, с руками, заросшими рыжими волосами («Как у обезьяны», – подумал Толмачев), в черном костюме из добротного сукна. Еще одну особенность заметил в собутыльнике Никита Никитович: родинка чудная возле левого уха, темно-коричневая, в виде маленького, но, почему-то казалось, ядовитого паука! Ужалит – и помрешь.
Вместе порядочно выпили, новый знакомый, назвавшись Вильгельмом Граузе, представился членом нацистской партии, которой «принадлежит будущее Германии и всего мира», поведал о целях и задачах своей организации (от которых у Толмачева голова пошла кругом) и, наконец, сказал, что, как только его партия придет к власти – а час близок, – произойдет экспроприация в пользу рейха имущества неблагонадежных граждан, прежде всего еврейской национальности, потому что евреям вообще не будет места в государстве чистокровных арийцев. Никита Никитович Толмачев, услышав это, мгновенно протрезвел.
– Нашей партии, Пауль, – говорил между тем Вильгельм Граузе, дыша пивом и обнимая за плечи Толмачева, – нужны крепкие, сильные парни. Такие, как ты. Вот смотрю на тебя и вижу: ты наш. Хочешь – составлю протекцию?
И Никита Толмачев поставил на эту карту. Дальше непонятным, почти волшебным образом пошло все как по маслу. Вступил в партию – началась быстрая партийная карьера. Переехали с Дарьей в Берлин. Игнат Федорович Фомин не разделял политических увлечений своего друга: «На кой тебе хрен их Гитлер? Пусть немчишки сами между собой разбираются». Можно сказать, разошлись Игнат да Никита. Бедный, бедный Игнат Федорович! Несколько лет ему и его семейству оставалось до концлагеря, где и пропадут они все, отправятся их души к небу вместе с черным дымом через трубы крематория…
