Фрэнк Толлис - Смертельная игра
Брукмюллер ударил ладонью по пальцам правой руки Либермана. Чудовищная боль пронзила его. Страх смерти неожиданно вытеснила менее важная мысль: Либерману вдруг пришло в голову, что этот здоровяк может раздробить ему пальцы, и тогда он никогда больше не сможет играть на фортепиано. Удачный порыв ветра помог ему подтянуться немного вперед. Но тут снова ладонь Брукмюллера, как тяжелый деревянный молот, ударила его по пальцам. На этот раз боль была мимолетной, и рука сразу онемела. Либерман с отстраненной покорностью наблюдал, как его пальцы начали соскальзывать с бортика кабинки.
Брукмюллер поднял руку для последнего удара.
Внезапно раздался громкий хлопок, и задрожали стекла.
Здоровяк удивленно обернулся. На его теле рядом с плечом появился темный кружок. Пятно быстро увеличивалось — из маленькой огнестрельной раны, пузырясь, выливалась кровь. Либерман с трудом забрался обратно в гондолу и навалился на Брукмюллера, который потерял равновесие и, падая назад, схватил Либермана за лацканы пальто.
Либерман видел, что Брукмюллер тащит его за собой. Плечи великана бились о деревянные стены кабины, которые дрожали от ударов его грузного тела. Брукмюллер оперся о стенку и схватил голову Либермана так, что она оказалась на одном уровне с его головой. Либерман попробовал вырваться, но понял, что не может пошевелиться. Брукмюллер держал его с нечеловеческой силой. Глядя вниз на расплывающееся пятно, Либерман сказал:
— Герр Брукмюллер, вы ранены.
Челюсти Брукмюллера начали двигаться, как будто он что-то жевал. Потом, прочистив горло, он плюнул прямо в лицо молодого доктора. Либерман вздрогнул, когда комок кровавой слизи попал ему в лицо и потек по щеке.
— Я знаю, что я ранен, — сказал Брукмюллер. — И не хочу, чтобы меня ранили снова.
Либерман понял, что Брукмюллер пользовался им как щитом.
— Вам не сбежать, герр Брукмюллер.
— Это тебе не сбежать, доктор Жид.
Глубокий бас Брукмюллера отдавался в грудь Либерману. Прежде чем молодой доктор успел ответить, Брукмюллер свободной рукой сжал его горло. Через мгновение Либерман уже не мог дышать. Инстинктивно он пытался оторвать от себя толстые пальцы Брукмюллера, но его правая рука все еще ничего не чувствовала, а пальцы Брукмюллера были скользкими от крови.
Либермана ужаснуло выражение глаз Брукмюллера. Злоба сменилась чем-то еще более мрачным — холодной сосредоточенностью. Брукмюллер походил на ученого, наблюдающего за тем, как подопытное животное испускает дух в сосуде с откачанным воздухом. Казалось, он не просто желает смерти Либерману — он хладнокровно обрекает его на забвение. Когда мир вокруг него уже начал погружаться в темноту, у Либермана в голове раздался тихий голос, который непросто было услышать среди всего этого шума и возни:
«Я не готов умереть».
Эта была самая близкая к молитве мысль из всех, что когда-либо приходили ему в голову. И хотя он не просил высшие силы вмешаться, это утверждение, этот возмущенный и душераздирающий протест все равно был призывом. Мольбой. И, совершенно неожиданно, она помогла.
Серьезный, сосредоточенный взгляд Брукмюллера затуманился. Его веки опустились, потом он с трудом, моргнул, и — о чудо! — Либерман почувствовал, что снова может дышать. Он жадно глотал воздух, втягивал его в свои легкие через сдавленное горло. Хватка Брукмюллера ослабла, а пальцы один за другим отрывались от шеи Либермана.
Пальто здоровяка пропиталось кровью. Он моргнул еще раз, но на этот раз его веки дольше оставались закрытыми. Потом он покачнулся и завалился набок.
Либерман облокотился о стену гондолы и попытался восстановить дыхание. Выглянув в окно, он вдруг увидел странное зрелище: земля как будто поднималась навстречу гондоле. Он бросил взгляд на Брукмюллера, чье лежащее навзничь тело напоминало спящего великана.
Опершись о пол левой рукой, Брукмюллер приподнялся и схватился за плечо. Кровь хлестала между его большими белыми пальцами. Открыв рот, он дышал тяжело, как бульдог, который хочет пить.
Ветер свистел сквозь разбитое окно. В следующей гондоле скромно одетый буржуа, — очевидно, полицейский стрелок — держал наготове револьвер, чтобы выстрелить во второй раз, если будет необходимо.
Брукмюллер пошевелился и сразу сморщился от боли.
— Если вы встанете, — сказал Либерман, — у меня есть основания полагать, что в вас выстрелят еще раз. Я настоятельно вам рекомендую оставаться там, где вы находитесь.
Брукмюллер закрыл глаза и упал на покрытый осколками разбитого стекла пол гондолы.
— Давайте… — Либерман сделал паузу. — Давайте я перевяжу вам рану, герр Брукмюллер. Вы потеряли очень много крови.
Здоровяк попытался открыть глаза.
— Не приближайся ко мне… ты, грязный…
Не успел он договорить оскорбление, как веки его дрогнули и он потерял сознание.
Либерман склонился над Брукмюллером и сделал все, что мог, чтобы остановить поток крови. Но его правая рука по-прежнему ничего не чувствовала, а Брукмюллер лежал в неудобном положении. Он зажал рану изо всех сил. Здоровяк еще дышал, но дыхание его становилось все более поверхностным и затрудненным. Грудь и живот почти не поднимались.
Воздух наполнил хор металлических голосов — это сумасшедшее движение гигантского колеса закончилось. Гондола вернулась на землю.
Дверь распахнулась, и в кабину вошел Райнхард.
Либерман оторвал взгляд от своего пациента и посмотрел на него.
— Думаю, выживет, — тихо сказал он.
86
Сегодня они исполняли медленные песни. Правая рука Либермана уже не так болела, но пальцы были все еще распухшие и плохо двигались. Он не чувствовал себя готовым играть что-то в темпе быстрее, чем аллегро модерато. В результате их хорошее настроение не соответствовало тому, что они играли: вместо вечера беззаботного Лендлера и популярных песен у них получилась подборка из задумчивых баллад и задушевных мелодий. Однако, извлекая из Бёзендорфера печальные звуки, Либерман понял, что этот прощальный концерт сейчас был в самый раз. В конце концов, были совершены убийства, и их расследование успешно завершилось.
Сыграв несколько величественных произведений Бетховена, они решили закончить «Шарманщиком» из цикла «Зимний путь» Шуберта. Фортепиано там звучало так редко и так умеренно, что Либерман без труда сыграл свою партию. Голые квинты, извлекаемые левой рукой, имитировали гудение, а из-под правой руки выходила грустная, безрадостная мелодия. Это была страшная музыка, застывшая и не выражавшая ни малейшей эмоции. Даже то, что на странице было мало нот, символизировало открытую, пустую белизну холодного зимнего ландшафта.
Голос Райнхарда был благозвучным и размеренным — он выводил каждую ноту очень чисто, почти без какой-либо вибрации.
— Вот стоит шарманщик грустно за селом…
Оцепенев от страданий, рассказчик Шуберта медленно продолжает.
— Хочешь, будем вместе горе мы терпеть?
Когда отзвучал последний аккорд, обещая вернуть холод и забвение, Либерман оторвал руки от клавиш. Он благоговейно закрыл крышку фортепиано, при этом сустейн педаль застонала, и эхо растворилось в безбрежном пространстве ледяной пустыни.
— Итак, Макс, — сказал Райнхард, — это было совсем неплохо, учитывая обстоятельства. Ты играл очень хорошо.
— Спасибо, — сказал Либерман, подняв правую руку и потерев пальцы друг о друга довольно быстрым и резким движением. — Еще неделя-другая, и я буду готов к «Лесному царю».
Райнхард рассмеялся и хлопнул своего друга по спине.
— Ты, может быть, и будешь готов, Макс, но насчет себя я не уверен.
И они сразу прошли в курительную комнату, где между кожаными креслами появился новый столик — пустой деревянный куб, верхняя грань которого представляла собой квадрат из полированной слоновой кости.
Райнхард заинтересованно изучал новое приобретение, наклоняя голову то вправо, то влево.
— Тебе это не нравится, да? — спросил Либерман.
— Он дорого тебе обошелся?
— Да. Он из мастерской Мозера.
— Кого?
— Коломана Мозера.
— Нет, по-моему, я о таком ничего не слышал.
— Не важно. Невзирая на его эстетические качества, уверяю тебя, он будет служить нам так же хорошо, как старый. — Либерман показал на коньяк и сигары.
Двое мужчин сели — Райнхард справа, Либерман слева и как обычно молча уставились на тлеющие в камине угольки, дымя сигарами и попивая коньяк. Наконец Либерман пошевелился и сказал немного робко:
— Полагаю, ты ждешь подробного объяснения?
— Да.
— Итак, должен признать, Оскар, что ты выказал чудеса сдержанности сегодня вечером. Человек с более слабой силой воли стал бы уговаривать пожертвовать некоторыми из наших музыкальных радостей.
