Кристоф Доннер - Король без завтрашнего дня
Разглядывая открытки, Анри каждый раз думал о том, нанесены ли хлещущие потоки крови из рассеченных шей с помощью ретуши, или же фотографу действительно удалось поймать этот момент, нереальный и завораживающий. Он брал самую первую открытку, на которой преступник был запечатлен еще живым, еще хранил память о своем преступлении, лицо его еще было лицом убийцы, клал ее рядом с той открыткой, на которой тело человека уже выглядело лишь истерзанным в клочья кровавым обрубком, и думал о том, что хотели этим доказать те, кто приговорил преступника к казни. В огромной толпе зрителей, насчитывающей несколько сотен человек — мужчин, женщин и детей — не наблюдалось никакой радости — так зачем же они собрались? Или их заставили присутствовать при экзекуции? Они выглядели такими спокойными.
Несомненно, было что-то мистическое в этом превращении тел преступников в куски кровавой плоти, лишенные всякого сходства с человеческим существом — а следовательно, лишенные и греха. Зрелище, которое представляли собой эти покинутые жизнью тела, было, очевидно, столь же заурядным для зрителей, сколь назидательным — с точки зрения устроителей. Палачи, казнимые и зрители — все находились словно в каком-то стойком трансе, в который были введены казнью. Не пытались ли они все вместе найти какое-то новое определение тому, что такое человек? Анри был близок к тому, чтобы в это поверить.
Но самой странной вещью были фразы, написанные на обратной стороне каждой открытки. Это были письма французского инженера, занятого на строительстве моста через какую-то реку. Обычные письма, никак не связанные с изображениями на открытках и не содержавшие даже упоминания их. Инженер рассказывал, как продвигается строительство, которое принесет большую пользу экономическому развитию региона, и посылал открытки семье во Францию. Сувениры из колонии.
Каждый раз, проходя мимо площади Мариньи, Анри вспоминал об этой галерее дальневосточного изуверства. И сейчас, ожидая Дору, он подумал, что пришло время пересмотреть открытки — из-за принцессы Ламбаль.
~ ~ ~
Дора появилась, прерывисто дыша, с двухминутным опозданием.
Анри, по правде говоря, практически не надеялся, что она придет. Целый день он думал об этой встрече и в то же время постоянно ждал телефонного звонка с уведомлением, что все отменяется. Выйдя из «Прада», он взглянул на дисплей мобильного телефона — никаких сообщений. Впрочем, подумал Анри, вряд ли Дора возьмет на себя труд позвонить.
Он очень удивился, увидев Дору, и еще больше — когда понял, что та почти не опоздала. В такой пунктуальности было нечто королевское. Он смотрел, как она приближается, машинально отмечая ее стройность и изящество, а также то, что у нее пошатывались стопы из-за того, что каблуки были слишком высокими. Они громко цокали по асфальту, словно герольды, возвещающие об ее приближении.
Анри поднялся навстречу Доре. Моя будущая жена, сказал он себе почти недоверчиво. Хотя всякий, видя взгляд и улыбку Доры, заключил бы, что она влюблена — или, по крайней мере, увлечена, — все же Анри отогнал эту мысль. Может быть, влюблена, а может и нет, подумал он.
Доре тоже не хотелось думать ни о чем подобном — она лишь хотела чувствовать себя счастливой, очень счастливой оттого, что вновь увидела этого человека, этого писателя, с которым ей, возможно, доведется работать.
Таким образом, только сами Дора и Анри не отдавали себе отчета в том, что между ними происходит.
Целуя Анри сначала в правую щеку, затем в левую, Дора заметила мини-колонию арабок, сидевших на террасе. И с чего вдруг ей вздумалось назначать свидание именно здесь? Она мысленно упрекнула себя, слегка касаясь пиджака Анри, пахнущего новизной и шиком; она отметила и безукоризненно свежий воротник белой рубашки. Он заслуживал большего, чем оказаться в этом месте, полном напыщенных богачек. Я не дотягиваю до его уровня, подумала она. Хотя как можно быть уверенной, дотягиваешь ли до уровня человека, которого едва знаешь?
— Красный портвейн, — сказала Дора.
И все опять было как раньше: улыбки, оливки.
— Вы даже не представляете, как я их люблю.
Она сразу рассердилась на себя за то, что произнесла эту фразу, боясь, что Анри тут же проведет параллель между оливками и этими арабскими женщинами, стрекотавшими неподалеку от них, а потом — между арабским языком и ливанской войной… Дора старалась не поглощать оливки слишком быстро и вести беседу с осторожностью, словно пересекала минное поле.
— Вы думали о нашей передаче?
— Только о ней и думал.
Дора вынула из сумочки тетрадку необычной формы — узкую, вытянутую по вертикали, мало пригодную для того, чтобы делать записи, и открыла страницу, на которой карандашом был набросан какой-то план — казалось, почти детской рукой.
— Вы делаете заметки?
Нельзя было допустить, чтобы она хоть на минуту заподозрила, что он смеется над ней. И Анри с ходу начал импровизировать.
— Съемку нужно провести в церкви. Точнее, в романской часовне. Отыскать такую где-нибудь в Бургундии, в Оверни… Мы будем стоять перед алтарем, или перед крестильней, исповедальней, в глубине крипты, и говорить о любви, о сексе, о грехе, а потом выйдем наружу и пройдем по кладбищу среди обветшалых могил. И тогда вы заговорите со мной о смерти, моей собственной или моего отца…
— Превосходно! Да, именно так и сделаем!
На самом деле, даже если бы она предложила ему провести съемку на кухне, Анри уже не собирался отступаться от своей идеи: в церкви. Потому что с самого вечера их знакомства он думал лишь о том, как стоять рядом с этой женщиной у алтаря — перед священником.
~ ~ ~
Клиентура «Беркли» еще больше пожелтела — стайка японок с непроницаемыми лицами пришла на смену арабкам и недоуменно защебетала — очевидно, в тщетных поисках какого-либо туристического интереса в этом месте. Дора вновь принялась за оливки — зеленые и черные, — одновременно слушая рассказы Анри о Людовике XVI. Официанты, посмеиваясь, каждые четверть часа приносили новую порцию оливок. К восьми вечера Дора была уже сыта, и вопрос об ужине не возник. Она предложила Анри пойти взглянуть на Нильса Арестрапа в театр «Афина».
— Я не слишком люблю театр, — признался Анри. — Эти пыльные кресла, эта духота… К тому же я туговат на одно ухо и не разбираю половину слов, которые произносят актеры. А когда они начинают кричать, это меня еще больше раздражает.
— Наверно, вам доставались плохие места.
— Место за тридцать пять евро не может быть плохим. Но я предпочитаю проводить вечера за бокалом мерсо. Мои друзья-театралы — самые ужасные друзья, какие только могут быть у человека: даже враги не испортили мне столько вечеров своими приглашениями! Но, очевидно, Нильс Арестрап заслуживает того, чтобы увидеть его?
— Я заказала два билета на сегодня — на тот случай, если у вас не окажется других планов.
У Анри действительно не было других планов — кроме как прыгать от счастья и обнимать Дору. Но пока приходилось ограничиваться театром.
Доре захотелось пройтись пешком, чтобы немного освежиться. К тому же по пути она могла слушать продолжение рассказов Анри о несчастьях герцога Беррийского.
Она настояла, что оплатит счет.
— Тем более что платит моя контора.
Ну что ж, на сей раз — пусть.
Переходя улицу Мариньи в неположенном месте, Дора взяла Анри под руку. Это можно было бы счесть за приглашение к действиям, если бы речь не шла о Доре — Анри видел, что так же она ведет себя со всеми остальными. Тем не менее такой жест был приятным и новым, хотя сам по себе и устаревшим. Театральным, сказал Анри себе. Он от души наслаждался. В конце концов, история Франции тоже была театральна.
— Французы придумали постановку, где Людовик XVI изображался в виде огромного борова, которому в конце отрубали голову. Если бы вы знали, насколько не стоит доверять историкам!
Дора была согласна. Согласна идти под руку с мужчиной, который изображал из себя знатока французской истории и ни на секунду не выпускал ее руки из своей.
Пройдя вдоль садовой решетки на Елисейских Полях, они вышли на площадь Согласия.
— Историки решили, что нужно изучать старый режим, для того чтобы понять революцию. На первый взгляд это логично, но на самом деле они вовсе не изучают старый режим, а лишь ищут в нем доказательства тому, что жизнь тогда была невыносима, а бунт неизбежен. А кто говорит «бунт», тот подразумевает «революция». Согласно историкам, Французская революция произошла потому, что люди были бедны, что кругом творились одни несправедливости и царило неравенство. О, ужасное неравенство! Это все равно что поместить рядом портрет Марии-Антуанетты кисти Виже-Лебрена, на котором прическа королевы достигает полуметра в высоту, а обрамлением ей служит дворцовая роскошь, буйство красок, и черно-белые гравюры, изображающие тяжелый крестьянский труд, убогие домишки и крошечные огороды и прочее в том же духе. Так нас и приучили видеть реальность еще со школьных времен — черно-белое против многокрасочного, аристократическая роскошь против крестьянского убожества. Как тут не захотеть революции? Остается лишь объяснить, зачем ради этого надо было отрубать голову королю.
