Роберт Маккаммон - Голос ночной птицы
Он сел на соломенный матрас и подумал, удастся ли сегодня заснуть, хотя он и устал с дороги. Учитывая крыс, имеющихся в комнате, и еще двоих вне ее, завывание которых доносилось из камина, задача будет непростая. Мэтью решил, что займется придумыванием и решением каких-нибудь математических задач, естественно, на латыни. Обычно это ему помогало успокоиться в трудных ситуациях.
«Не думаю, что это имеет значение», — сказал он Шоукомбу по поводу того, действительно ли магистрат Кингсбери путешествовал в одиночку. Но самому Мэтью казалось, что это имеет значение. Ехать одному — весьма необычно и, как верно подметил Шоукомб, безрассудно. Магистрат Кингсбери бывал пьян каждый раз, когда Мэтью его видал, и, наверное, алкоголь ослабил его мозги. Но Шоукомб сам сказал, что Кингсбери был один. Он не спросил: «Был ли он один?» или «Кто еще с ним ехал?» Нет, он высказал утверждение: «Человек, путешествующий в одиночку…»
Громкость скрипки достигла ужасающих высот. Мэтью вздохнул и помотал головой от недостойности положения. Зато по крайней мере есть крыша над головой на эту ночь. Выдержит ли эта крыша целую ночь — уже второй вопрос.
И он все еще чуял аромат девушки.
Этот аромат обрушился на Мэтью, как из засады. Он был здесь, в ноздрях или в мозгу, но был.
«Хочешь разок?»
Да, подумал Мэтью. Математические задачи.
«Она зрелая, как инжирный пудинг».
И непременно по-латыни.
Скрипка стонала и визжала, а Шоукомб начал притоптывать по полу. Мэтью уставился на дверь — запах девушки звал его.
Во рту пересохло. Живот стянуло немыслимым узлом. Да, подумал он, заснуть этой ночью — трудная будет задача.
Очень, очень трудная.
Глава 3
Мэтью вздрогнул и открыл глаза. Желтый свет едва мерцал, свеча догорела до исчезающего огарка. Рядом с ним на жесткой соломе шумно храпел Вудворд; рот его был полуоткрыт, подбородок подрагивал. Мэтью не сразу понял, что у него на левой щеке мокро. Тут вторая капля дождя упала с промокшего потолка ему налицо, и он резко сел, выругавшись сквозь сжатые зубы.
От этого внезапного движения крыса — очень большая, судя по звуку, — в тревоге пискнула и застучала коготками обратно в гнездо в стене. Шум дождя, капающего с потолка на пол, превратился в настоящую десятипенсовую симфонию. Мэтью подумал, что пора будет скоро строить ковчег. Может, и впрямь Абнер прав насчет конца света, и год 1700-й никогда не появится в календарях.
Но как бы там ни было, а ему придется добавить к потопу собственную воду. И, быть может, не только, судя по тяжести в кишках. Черт возьми, если не выйти в эту непогоду, то придется садиться прямо здесь, как скотине. Можно попытаться сдерживаться, но есть вещи, которые сдержать невозможно. Он облегчится в кустах за сараем, как цивилизованный человек, пока эти крысы будут заниматься своим делом рядом с кроватью. В следующую — не дай Бог — поездку он напомнит себе, что надо уложить ночной горшок.
Мэтью встал с пыточного сооружения, которое здесь считалось кроватью. Таверна давно затихла; действительно, час был мертвый. Рокотал далекий гром, буря все еще висела над колонией Каролиной, раскинув черные крылья стервятника. Мэтью влез в сапоги. Своего пальто у него не было, а потому он натянул касторовое пальто магистрата, все еще мокрое после недавнего путешествия Вудворда за сарай. На сапоги магистрата, стоящие возле кровати, налипли комья глины, их не очистить без щетки из свиной щетины. Мэтью не хотел забирать единственную свечу, тем более что ветер ее тут же задует, а обитатели стены могут осмелеть в темноте. Он решил взять закрытый фонарь из другой комнаты, и надеяться, что тот даст достаточно света, чтобы не вступить в «нечестивую грязь», по выражению Вудворда. Заодно можно будет проверить лошадей, раз уж он окажется рядом с сараем.
Он взялся за дверной засов и стал его поднимать, когда услышал, что магистрат перестал храпеть и тихо застонал. Глянув на него, Мэтью увидел, что лицо Вудворда дергается и перекашивается под пятнистым куполом лысины. Мэтью остановился, всматриваясь в своего спутника при тусклом неровном свете. Рот Вудворда раскрылся, веки затрепетали. «Ой», — шепнул магистрат совершенно отчетливо. Голос его, хотя и шепчущий, был наполнен явной и ужасной болью. «О-о-ой, — простонал Вудворд в плену кошмара. — Энн, ему больно. — Послышался болезненный вздох. — Больно, больно, Боже, Энн… больно… больно…»
Он еще что-то говорил, мешанина каких-то слов, потом снова раздался тихий стон. Руки Вудворда сжались в кулаки перед грудью, голова вдавилась в солому. Изо рта донесся едва слышный звук, какой-то намек на плач, затем тело его медленно обмякло, и снова послышался нормальный храп.
Все это было для Мэтью не ново. Много ночей ходил магистрат темными полями страдания, но об источнике его говорить отказывался. Мэтью однажды спросил, пять лет назад, что его беспокоит, и в ответ услышал отповедь, что дело Мэтью — изучать обязанности судебного клерка, а если он будет лодырничать в их постижении, то всегда может вернуться обратно в сиротский приют. Смысл, преподанный с необычайным количеством уксуса, был совершенно ясен: что бы ни мучило магистрата по ночам, говорить об этом не следует.
Мэтью полагал, что это как-то связано с оставшейся в Лондоне женой судьи. Энн — должно быть, ее имя, хотя Вудворд никогда в часы бодрствования его не упоминал и никогда ничего об этой женщине не сообщал. На самом деле, хотя Мэтью и находился непрерывно в обществе Айзека Вудворда с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, он мало что знал о его прошлой жизни в Англии. Вот что было ему известно: Вудворд был адвокат с определенной известностью и достиг также успеха на финансовом поприще, но что вызвало перемену его судьбы, почему он покинул Лондон и уехал в полудикие колонии, оставалось тайной. По крайней мере из прочитанного и из рассказов Вудворда Мэтью знал, что Лондон — огромный город. Сам он никогда там не бывал, как и в Англии, поскольку родился на корабле посреди Атлантики на девятнадцатый день пути от Портсмута.
Он тихо поднял щеколду и вышел. В потемневшем зале угасающие огоньки очага все еще доедали кусочки дерева, хотя самые большие угли на ночь загасили. В воздухе держался горький дым. На крюках рядом с очагом висели два фонаря, оба из кованой жести с пробитыми гвоздем дырами для света. В одном из них имелась свеча, насаженная на внутренний штырь, и Мэтью выбрал его. Найдя на полу сосновую ветку, он зажег ее от тлеющих углей и поднес пламя к фитилю.
— Ты чего это вздумал, а?
От этого голоса, так внезапно прорезавшего тишину, Мэтью чуть не выскочил из сапог. Он резко обернулся, и скудный расходящийся свет фонаря упал на Уилла Шоукомба, который сидел за столом перед кружкой, зажимая в зубах почерневшую глиняную трубку.
— Порыскать решил?
Глубоко посаженные глаза трактирщика и все лицо казались грязно-желтыми в неверном свете. Из его зубов выполз клуб дыма.
— Я… мне нужно выйти, — ответил Мэтью, все еще не успокоившись от неожиданного окрика.
Шоукомб медленно затянулся.
— Ладно, — сказал он. — Смотри там ноги не переломай.
Мэтью кивнул и пошел было к двери, но Шоукомб снова его окликнул:
— А твой хозяин — он не согласится ведь продать свою классную жилетку, нет?
— Нет, не согласится. — И, хотя знал, что Шоукомб его подначивает, он не мог это пропустить. — Мистер Вудворд мне не хозяин.
— Нет? А тогда почему он тебе говорит, что тебе можно делать, а что нельзя? Выходит так, что он твой хозяин, а ты его раб.
— Мистер Вудворд действует в моих интересах.
— Ну-ну. — Шоукомб запрокинул голову и пустил струю дыма в потолок. — Сначала заставляет тебя таскать сундуки, потом не позволяет фитилек макнуть? И порет чушь насчет волков и что тебя надо оберегать. Ты же мужик двадцати лет от роду! Спорить могу, что он тебя заставляет себе сапоги чистить. Угадал?
— Я его клерк, — с нажимом сказал Мэтью, — а не лакей.
— Так кто ему сапоги чистит — он или ты?
Мэтью промолчал. Он действительно чистил сапоги магистрату, но эту работу выполнял без жалоб. За многие годы некоторые дела — содержание в порядке юридических документов, уборка в квартире, чистка одежды, упаковка сундуков и еще много мелочей — оказались на попечении Мэтью просто потому, что у него это получалось намного лучше.
— Я так и знал, — продолжал Шоукомб. — Он вроде тех, у кого голубая кровь в жилах. И ручки он марать не любит, верно ведь? В общем, как я сказал: он хозяин, а ты раб.
— Можете верить, во что вам хочется.
— Я верю в то, что вижу, — ответил Шоукомб. — Иди сюда, покажу тебе кое-что. Раз ты раб и все прочее, можешь захотеть глянуть. — Мэтью не успел отказаться и пойти своей дорогой, как Шоукомб поднял правый сжатый кулак и раскрыл его. — Вот штука, которой ты никогда не видел и больше никогда не увидишь.
