Борис Акунин - Алмазная колесница. Том 2
Не рад был, что спросил. Слезы хлынули из глаз Благолеповой ручьями.
– Не-ет, – завыла она. – В «Ракуэне» всю ночь сидел. Это заведение такое, вроде кабака. Только у нас в кабаках водку пьют, а у них дурную траву курят. Я в полночь ходила туда, упрашивала: «Тятенька, пойдёмте домой. Ведь всё опять прокурите, а у нас за квартиру не плочено, и масло для лампы кончилось». Не пошёл, прогнал. Чуть не прибил… А как утром притащился, в кармане уже ничего не было, пусто… Я ему чаю даю. Он стакан выпил. Потом вдруг посмотрел на меня и говорит, тихо так: «Всё, Соня, помираю я. Ты прости меня, дочка». И головой в стол. Я давай его трясти, а он мёртвый. Смотрит вбок, рот раскрыл…
На этом печальный рассказ прервался, заглушённый рыданиями.
– Обстоятельства понятны, – важно объявил Сирота. – Пишем: «Скоропостижная кончина вследствие естественных причин»?
Фандорин кивнул, перевёл взгляд с плачущей девицы на покойника. Что за странная судьба! Умереть на краю света от лихого китайского зелья…
Письмоводитель скрипел пером по бумаге, Софья Диогеновна плакала, вице-консул мрачно смотрел в потолок. Потолок был необычный, обшитый досками. Стены тоже. Будто в ящике находишься. Или в бочке.
От нечего делать Эраст Петрович подошёл, потрогал шершавую поверхность рукой.
– Это папенька саморучно обшивал, – гнусавым голосом объяснила Благолепова. – Чтоб как в кубрике. Он когда юнгой плавал, корабли ещё сплошь деревянные были. Однажды посмотрел на стенку и вдруг как рукой замашет, как закричит: «Имя – судьба смертного, и никуда от неё не денешься! Как назвали, так всю жизнь и проживёшь. Уж я ль не трепыхался? Из семинарии в море сбежал, по каким только морям не плавал, а доживаю всё одно Диогеном – в бочке».
И, растрогавшись от воспоминания, залилась слезами пуще прежнего. Титулярный советник, морщась от сострадания, протянул Софье Диогеновне свой платок – её собственный было впору выжимать.
– Спасибо вам, добрый человек, – всхлипнула она, сморкаясь в тонкий батист. – А только ещё больше, во веки веков была вам благодарна, если б помогли имущество моё вызволить.
– Какое имущество?
– Японец, кому папенька катер продали, не до конца деньги выплатил. Сразу все не дал, сказал: «До смерти укуришься». Частями отсчитывал, и ещё семьдесят пять иен за ним осталось. Шутка ли! Бумаги меж ними не было, у японцев не заведено, так я в опасении, что не отдаст мне горбун, обманет сироту.
– Почему г-горбун?
– Так горбатый он. И спереди у него горб, и сзади. Сущий монстра и разбойник. Боюсь я его. Сходили бы со мной, господин чиновник, как вы есть дипломат от нашего великого отечества, а? Уж я бы за вас так Бога молила!
– Консульство не занимается взиманием долгов, – быстро сказал Сирота. – Не положено.
– Я мог бы в частном п-порядке, – предложил жалостливый вице-консул. – Как найти этого человека?
– Тут недалеко, за речкой. – Девица сразу перестала плакать, смотрела на Фандорина с надеждой. – «Ракуэн» называется, это по-ихнему «Райский сад». Папенька на тамошнего хозяина работал. Его Сэмуси зовут, Горбун. Что папенька в море зарабатывал, всё этому кровососу отдавал, за зелье.
Сирота нахмурился:
– «Ракуэн»? Знаю. Совсем скверное заведение. Там бакуто (это такие очень плохие люди) играют в кости, там продают китайский опиум. Стыдно, конечно, – извиняющимся тоном добавил он, – но Япония не виновата. Йокогама – открытый порт, здесь свои порядки. Однако дипломату появляться в «Ракуэне» никак нельзя. Может произойти Инцидент.
Последнее слово было произнесено с особенным нажимом, письмоводитель даже поднял палец. Эрасту Петровичу попадать в Инцидент, да ещё в первый же день дипломатической службы, не хотелось, но разве можно оставить беззащитную девушку в беде? Опять же на опиумокурильню посмотреть интересно.
– Устав консульской службы предписывает помогать соотечественникам, оказавшимся в крайности, – строго сказал Фандорин.
С уставом письмоводитель спорить не посмел. Вздохнул и смирился.
* * *В притон отправились пешком. Эраст Петрович принципиально отказался ехать на рикше из консульства к Благолеповой, не поддался и теперь.
Всё в туземном квартале молодому человеку было в диковину: и хлипкие, на живую доску сколоченные лачуги, и бумажные фонарики на столбах, и незнакомые запахи. Японцы показались чиновнику чрезвычайно некрасивыми. Низкорослые, щуплые, с грубыми лицами, ходят как-то суетливо, вжав голову в плечи. Особенно огорчили женщины. Вместо чудесных ярких кимоно, какие Фандорин видел на картинках, японки носили какие-то блеклые бесформенные тряпки. Мелко-мелко переступали чудовищно косолапыми ногами, а ещё у них были совершенно чёрные зубы! Это жуткое открытие Эраст Петрович сделал, когда увидел на углу двух болтающих кумушек. Они посекундно кланялись друг другу и широко улыбались, похожие на двух маленьких чернозубых ведьм.
И все же титулярному советнику нравилось здесь гораздо больше, чем на чинном Банде. Вот она, истинная Япония! Пусть неказиста, но и здесь есть свои достоинства, стал делать первые выводы Эраст Петрович. Невзирая на бедность, всюду чистота. Это раз. Простолюдины чрезвычайно вежливы и в них не чувствуется приниженности. Это два. Третьего аргумента в пользу Японии Фандорин пока придумать не смог и отложил дальнейшие умозаключения на будущее.
– За Ивовым мостом начинается стыдный квартал, – показал Сирота на изогнутый деревянный мост. – Чайные дома, пивные для моряков. И «Ракуэн» тоже там. Вон, видите? Напротив шеста с головой.
Ступив на мост, Эраст Петрович посмотрел в указанном направлении и замер. На высоком шесте торчала женская голова со сложно уложенной причёской. Молодой человек хотел поскорей отвернуться, но чуть задержал взгляд, а потом уже не смог оторваться. Мёртвое лицо было пугающе, волшебно прекрасно.
– Это женщина по имени О-Кику, – объяснил письмоводитель. – Она была самой лучшей куртизанкой в заведении «Хризантема» – вот этом, с красными фонариками у входа. О-Кику влюбилась в одного из клиентов, актёра Кабуки. Но он охладел к ней, и тогда она отравила его крысиным ядом. Сама тоже отравилась, но её вырвало, и яд не подействовал. Преступнице промыли желудок и потом отрубили голову. Перед казнью она сочинила красивое хокку, трехстишье. Сейчас переведу…
Сирота закрыл глаза, сосредоточился и нараспев продекламировал:
Ночью ураган,
На рассвете тишина.
То был сон цветка.
И объяснил:
– «Цветок» – это она сама, потому что «кику» значит «хризантема». «Ураган» – это её страсть, «тишина» – это предстоящая казнь, а «сон» – человеческая жизнь… Судья повелел держать голову перед входом в чайный дом в течение одной недели – в назидание другим куртизанкам и в наказание хозяйке. Мало кому из клиентов понравится такая вывеска.
Фандорин был впечатлен и рассказанной историей, и японским правосудием, а более всего удивительным стихотворением. Софья Диогеновна же осталась безучастной. Она перекрестилась на отрубленную голову без чрезмерного испуга – должно быть, за годы жизни в Японии привыкла к особенностям туземного правосудия. Гораздо больше барышню занимало скверное заведение «Ракуэн» – Благолепова смотрела на крепкую дубовую дверь расширенными от страха глазами.
– Вам нечего бояться, сударыня, – успокоил её Эраст Петрович и хотел войти, но Сирота подскочил первым.
– Нет-нет, – заявил он с самым решительным видом. – Это моя обязанность.
Постучал и шагнул в тёмный проход, который Фандорин мысленно окрестил «предбанником». Дверь немедленно захлопнулась, очевидно, приведённая в действие невидимой пружиной.
– Это у них порядок такой. По одному впускают, – объяснила Благолепова.
Дверь снова открылась, вроде как сама по себе, и Фандорин пропустил даму вперёд.
Софья Диогеновна пролепетала:
– Мерси вам, – и исчезла в предбаннике.
Наконец, настал черёд титулярного советника.
Секунд пять он стоял в полнейшей темноте, потом впереди открылась ещё одна дверь, и оттуда пахнуло потом, табаком и ещё каким-то странным сладковатым ароматом. «Опиум», догадался Эраст Петрович, принюхиваясь.
Невысокий, кряжистый молодец (рожа хищная, на лбу повязка с какими-то каракулями) стал хлопать чиновника по бокам, щупать под мышками. Второй, точно такого же вида, бесцеремонно обыскивал Софью Диогеновну.
Фандорин вспыхнул, готовый немедленно положить конец этой неслыханной дерзости, но Благолепова быстро сказала:
– Это ничего, я привыкшая. Иначе у них нельзя, больно много лихих людей ходит. – И прибавила что-то по-японски, судя по тону успокаивающее.
Сироту уже пропустили – он стоял чуть в стороне и всем своим видом изображал неодобрение.
Чиновнику же было интересно.
На первый взгляд японский вертеп здорово напоминал хитровский кабак наихудшего сорта – из тех, где собираются воры и фартовые. Только на Хитровке сильно грязней и пол весь заплёван, а здесь, прежде чем ступить на устланное циновками пространство, пришлось снять обувь.
