Далия Трускиновская - Кот и крысы
– Заткнись, - сказал Архаров. - Тряпка, баба, вертопрах, щенок…
Левушка понял, что это не к нему относится.
Архаров стал ходить по Сашиной комнате, вдруг вернулся к столу, сел, выложил н столешницу кулаки.
– Продолжай, - вдруг велел он.
– «… И я вижу один лишь способ исправить зло, которое я причинил известной особе. Я полагал было прийти к тебе и все рассказать, но стыда не превозмог. И пятна с чести ты бы мне не снял. Дом тот в Кожевниках, улицы не ведаю - я не сам туда ездил, а меня возили и след путали. Но я приметил - есть там каменный Успенский храм, так за ним - или поворот направо, потом поворот налево, или же наоборот, но никак не более двух поворотов, меня, видать, с разных сторон к дому подвозили. Сам дом в три жилья, за высоким забором, выкрашен в розовый цвет, и есть диковина, как мне объяснили, позаимствованная от итальянцев, открытые галерейки во втором жилье вдоль фасада, что раньше именовались гульбищами, но сделанные на модный манер. Более никак растолковать местоположение не могу. Играют в том доме едва ли не каждый вечер, а порой и по двое, по трое суток кряду. Есть и иной притон, я о нем краем уха слышал. Там большая игра ведется редко, тот дом есть ловушка для простаков. «
– Дурак, мальчишка сопливый… - повторял Архаров. - Мало в детстве пороли…
Левушка отродясь не видел приятеля в таком волнении. Он подождал, приказа читать дальше не было, Архаров уперся локтями в столешницу и двумя руками охватил крупную голову, уже не заботясь об аккуратности прически. И так молчал, что делалось страшновато.
Пришлось читать без приказа.
– «Сейчас, когда ты читаешь сии строки, меня уж нет на свете, я нарочно ушлю Степана с письмом к тебе. Ты его отправь, пожалуйста, обратно в столицу, в полк. Вели, чтобы мое тело забрали из номеров Черепанова, что в Замоскворечье, Степан покажет. Сделай, чтобы похоронили хоть как-то, и непременно извести о моей смерти князя Горелова, что живет на Знаменке, пусть он сделает все, что может, для известной особы… Архаров, прости…»
Обер-полицмейстер поднял голову.
Левушка невольно подвинулся от него вместе со стулом.
Обер-полицмейстер улыбался. Однако - такой улыбкой, видеть которую на лице врага - не приведи Господи…
– Прелестно, - сказал Архаров. - Завтра отправим моих орлов побродить в тех краях. Спозаранку же! А теперь с тобой займемся, Сашка. Где ты взял письмо?
– Да там мне его и дали, Николай Петрович, в том доме, у французов…
– Кто?
– Кабы я знал! Я нечаянно туда попал, меня туда мадамы завезли…
– Писать можешь?
– Да ты что, Архаров! Погляди, в чем душа держится! - вступился за секретаря Левушка. - Его чуть живого привезли!
– Тогда ты запишешь все, что он про тот дом вспомнит.
– С утра, Николаша, дай ему отдохнуть, - Левушка был неумолим. - Ты что, не видел, его на руках в дом внесли! Пусть уснет спокойно, а на заре мы с ним составим для тебя экстракт всех его подвигов во французском притоне. Ступай, Христа ради! Довольно с тебя фоминского письма!
Он буквально в тычки выставил Архарова из Сашиной комнаты.
Но спать они, понятное дело, не пошли. Еще долго изучали письмо с того света, вспоминали подробности розыска, пытались свести все воедино, даже не замечая, что в темном углу архаровского кабинета тихо-тихо пристроился Никодимка и все слушает. Он подал голос, только когда Архаров принялся истошно зевать и гнать Левушку в его комнату. Тогда лишь архаровский камердинер предложил свои услуги: отвести их милости Николаев Петровичей в постельку, подоткнуть одеяльце, потушить свечку.
Утро обер-полицмейстера началось и впрямь на заре. К воротам прибыл извозчик, в сени вошел измотанный бессонной ночью Сергейка Ушаков и попросил помощи - внести безжизненное тело доктора Воробьева.
Внизу уже шла полноценная жизнь - Меркурий Иванович, в одном камзоле по случаю хорошей погоды, гонял архаровскую дворню. На кухне орудовал Пахом, и вокруг нее сейчас все вертелось - туда несли и воду, и дрова, и свежие яйца - был у Архарова для этой надобности на заднем дворе курятник с полудюжиной наседок и петухом, за которыми смотрела Потапова дочка Иринка. Когда же была нужда в птице к столу - гусях ли, курах ли, утках или дичи, - посылали в торговые ряды, а там купцы считали за честь быть поставщиками обер-полицмейстера. За иное Меркурий Иванович платил - чтобы уж вовсе не зарываться, но довольно много провизии поступало в виде «поклонов»: кланяется-де живорыбного садка хозяин Иванов корзинкой линей, переложенных травой, да ведерком карасей.
Сейчас Пахом трудился от души - готовил для Саши легкую и полезную пищу, которую лекаря прописывали выздоравливающим. Это был крепкий куриный бульон и бисквиты, которые предлагалось есть с вином. А без души, по обязанности, он готовил фрыштик для пребывающего в заточении недоросля Вельяминова, который капризничать изволил и требовать птичьего молока.
Меркурий Иванович схватился было за сердце - еще одного покойника недоставало. Хотя он Воробьева и недолюбливал - злоязычный доктор высмеивал его музыкальные претензии, - однако полагал, что этого добра в последнее время было довольно.
Оказалось, Матвей всего лишь мертвецки пьян.
Никодимка стоял перед дверью архаровской спальни насмерть, шипя, что не позволит будить в такую рань Николаев Петровичей, и Ушаков, плюнув, пошел во флигель, где отвели помещения Левушке.
Поручик Тучков лег в то же самое время, что и полковник Архаров, однако его денщик Спирька растерялся перед ушаковским натиском и впустил раннего гостя.
– Твое счастье, что Никодимка тебя прочь погнал, - сказал, садясь на постели, Левушка. - Как раз их милость вчера ворчать изволили, что доктор, того гляди, сопьется.
– А иначе было никак, - объяснил Ушаков. - Коли бы я ему не добавил на старые дрожжи, он бы маяться стал и толку не вышло. А как добавил - тут он у меня и обрадовался, и вспоминать принялся. То домишко признает, то вывеску, то герань в окошке… Вечером пятерых замоскворецких цирюльников объехали, все - не те. А вот с шестым разговор вышел нелегкий. Хорошо, у меня жулик с собой имелся…
Ушаков отвел полы кафтана и камзола, показал висевший на поясе нешуточный нож.
– А что так? - полюбопытствовал, не показав никакого удивления, Левушка. - Спирька! Дуй вниз, к Потапу, тащи нам кофею, сливок, сахара, гречневой каши непременно! Со шкварками!
– Да забоялся, говорить не пожелал. Но потом все рассказал. Дело и впрямь этакое… яманное…
– Мне-то слемзать можешь? - блеснул байковским словечком Левушка.
– Да чего уж там… С накладными зубами такое дело - прислал за ним знатный господин, который его услугой доволен. У господина гость, сакрамишка французский, долгополый. Сакрам достал изо рта зубы, показывает - можешь ли, мол, такие же соорудить?
– Так это уж известно, это Матвей рассказал, он только имен не помнил.
– То-то и оно, что имена. Как звали француза - цирюльник сам не ведает, а понял только, что его все наши московские ховрейки привечают, то он у княгини, то он у графини кофей пьет. А вот второе имя, кому зубы понадобились… Отставной сенатор Захаров - вот тебе, сударь, второе имя…
– То есть, Захаров?… - Левушка замолчал, сопоставляя. - Тот Захаров, у кого мы рулетку поставили?
– Он самый, по всем приметам. Второго такого нет - и стар, и молодится, и зубы ему нужны - молодых марух завлекать.
– Наш Захаров?
– Еле я у него допытался…
– Ну, мать честная… так это что же выходит?…
Ушаков развел руками.
Левушка задумался.
– А мы-то, смуряки, гадали - кто из гостей шулерам про рулетку рассказал! Ан сам хозяин! То-то он про того покойного Степана Васильевича рассказывать не пожелал! Вот теперь-то и можно в него вцепиться! Ушаков, подожди, я умоюсь, оденусь, кофею с тобой попьем.
Для Левушки в Петербурге было бы совершеннейшей нелепицей пить утренний кофей со вчерашним грабителем, хотя в петербургском высшем свете порой такие птицы попадаются, блистающие испанскими и итальянскими именами, орденами несуществующих королевств - к ним, коли ты ниже генерала, и не подступись, а как ощиплешь с них пышное перо - так на шкуре и клейма ставить негде, архаровец рядом с ними - ангел небесный. А для Левушки в Москве было бы совершеннейшей нелепицей не пригласить вчерашнего грабителя Ушакова к столу. Сам он о таковом раздвоении личности не задумывался.
– Что проку с того кофею? - спросил Ушаков. - Не еда и не питье.
– Еда тебе будет гречневая каша, а кофей… - Левушка задумался. - Его сама государыня пьет. И весь свет.
– Ну разве что…
Впрочем, оба, когда напиток был подан, употребили его без особого удовольствия. Разве что Ушаков потом, когда шли к Архарову, заметил, что бодрости прибавилось.
Архаров уже проснулся и как раз позволял облачить себя в шлафрок. Никодимка был занят этим важным делом и не уследил за дверью - Левушка вошел без доклада и, видя, что приятель не слишком сердит, сделал знак войти и Ушакову.
