Сергей Гомонов - Горькая полынь. История одной картины
А началось все с той жуткой картины, которую он поначалу заподозрил в подражании полотну Караваджо, но вскоре понял их глубинную разницу. Юдифь прославленного мастера была холодна и беспристрастна, казня завоевателя, это была святая, вынужденная стать карающей дланью Господа. Сеньор художник отдавал себе отчет, что как мужчине ему не понять всю глубину женского отчаяния, когда презрительно поругана ее честь и втоптано в грязь доброе имя, когда гадкие и потные чужие руки сминали ее нежное тело, оставляя кровоподтеки, а уши его оставались глухи к ее мольбам и унижению. И потому Меризи сделал упор на иное — он последовал библейскому канону, действуя по правилам, заложенным в историю первоисточника. Совсем другим при внешнем сходстве был сюжет на полотне юной сеньоры Чентилеццки: ее Юдифь мстила всем насильникам со времен Каина в лице вражеского полководца, мстила яростно и неукротимо; молодая служанка Абра была ее сподвижницей, написанной, как убедился позже Хавьер, с настоящей Абры, тезки прислужницы Юдифи, тоже бывшей в услужении, но у самой художницы, и кто, как не Эртемиза, мог бы лучше выразить все те чувства, что она испытала однажды в печально известной истории с подлым компаньоном ее отца. Идальго поймал себя на том, что чем больше он узнавал о жизни этой женщины, тем безудержнее хотелось ему на собственном примере доказать ей, что далеко не все мужчины так порочны, как ее обидчик, и что уж теперь-то она в надежных руках. Вскоре он понял одну главную вещь: меньше всего сеньоре Чентилеццки хочется оказаться в чьих бы то ни было руках, как не хотелось того дикой птице, которую в мальчишеские годы пытался приручить Хавьер. Доверие он заслужил лишь тогда, когда вынес плетеную из прутьев клетку во двор и раскрыл дверцу. Птица порхнула с жердочки на внешнюю решетку, покосилась на него, качнула на прощание хвостом и… стремительно улетела. Но в тот миг, когда она слегка задержалась, он понял все — ей не за что было благодарить того, кто однажды ее пленил и держал в заточении, но она все равно поблагодарила. Это с лихвой оплатило все его многодневные старания. И Вальдес, изумляясь собственной нездоровой сентиментальности, терпеливо осаждал Эртемизу в надежде хоть когда-нибудь заручиться всего лишь знаком пусть и мимолетного, но столь долгожданного доверия.
Тем временем Гаспар Борджиа перешел к делу.
— Нам стало известно, что в Венеции снова обнаружен след картин, — сказал он. — Они сейчас находятся в материковой части, и теперь их можно будет вывезти сюда по суше, через Местре. Зная о ваших былых заслугах и в более опасных кампаниях подобного рода, мы пришли к решению командировать вас в Республику для сопровождения наших эмиссаров. Вы обеспечите им безопасность в пути и будете справедливо вознаграждены за службу. Педро поручился мне за вашу надежность, и у меня нет повода сомневаться в его словах.
Брат Хавьера был другом герцога Педро Осуны и поручился за родича неаполитанскому вице-королю, тот же в свою очередь порекомендовал кандидатуру Вальдеса-младшего своему кузену в Риме, и вот таким замысловатым образом Хавьер предстал пред очи кардинала и получил возможность отличиться, доказав преданность испанской короне при папском дворе.
Откланявшись, идальго покинул резиденцию кардинала, чтобы собраться в путь.
Карету дяди и племянницы Ломи задержали на лесной дороге близ Местре. Досмотр производили странные люди, одетые в форму венецианских полицейских, но говорящие при этом с заметным испанским акцентом. Эртемиза и Аурелио озадаченно переглянулись.
— Нам нужно выйти? — спросила она.
Дядюшка похлопал ее по руке:
— Нет-нет, сидим здесь, покуда не попросят наружу. Мне ничего не говорили о досмотре в этом месте, а я полагаю, что Сорци и ди Пьетро знали бы о нем. Что-то здесь не так…
Тут в окно их экипажа заглянул высокий смуглый мужчина в серой шляпе и проговорил, путая испанские слова с итальянскими: «Кем вы будете?» Аурелио объяснил ему, что они приглашенные из Папской области художники, выполнявшие заказы в знатных венецианских семействах и теперь возвращающиеся обратно в Рим.
В это время Эртемиза услышала позади их кареты топот множества конских копыт и грохот колес. Пока дядюшка беседовал с таможенником, она осторожно выглянула из-за занавески в свое окно и в начинающихся сумерках увидела еще две кареты. Одну из этих упряжек она уже встречала сегодня в городе: узнала ее по пестрому жеребцу с напоминавшим бабочку пятном во весь лоб. Пассажирами обеих тоже оказались испанцы, и в точности так же, как у их с дядюшкой кареты, весь задник первой — той, что с пестрым конем — был закрыт скрученными в рулон, упакованными в бумагу и связанными между собой холстами.
Она оглянулась. Серый таможенник уже отошел от дяди, а сам Аурелио тревожно постукивал пальцами по толстой коленке.
— Здесь одни испанцы. А позади нас карета с вашими копиями картин Меризи, дядюшка. Они должны были выехать значительно позже, разве не так?
Синьор Ломи покивал. Таможенник вернулся и пригласил их подойти к повозкам сбоку от дороги. Тем временем несколько откровенно ряженых полицейских отвязывали рулоны холстов от их кареты.
— Спокойно, спокойно, — сказал Аурелио, уговаривая скорее себя, чем натянувшую на себя покровы невозмутимости племянницу, и выбрался наружу.
Эртемиза зашагала впереди него, слегка попинывая башмаками подол юбки, и обратилась к тому, кого по уверенной повадке определила как командира этой странной компании. Приземистый широкоплечий мужчина во всем темном обернулся, чуть вздрогнув, и оба они застыли на месте в двух шагах друг от друга: перед художницей стоял Хавьер Вальдес, испанский знакомец Ассанты Антинори, которого она прочила в любовники лучшей приятельнице.
— Сеньора Чентилеццки? Как вы здесь очутились?!
— Синьор Вальдес? Что вы здесь делаете?! — на два голоса одновременно спросили они друг друга.
Черные глаза испанца вспыхнули, как вспыхивают в ночи искры от цыганского костра.
— Простите, сеньора, здесь какое-то недоразумение, я полагаю, — он говорил почти безо всякого акцента и не сводил с нее взгляда.
— Посмотрите, капитан! — вмешался, подбегая, один из ряженых и, задрав руки повыше, развернул перед ним распакованный холст.
Это была неточная копия той, первой, «Юдифи» для Палаццо Медичи, и только Эртемизе было известно, чем она являлась на самом деле, вторым слоем. Дядюшка невольно сжал ее ладонь.
Крупная, некрасивая женщина в золотистом платье, с браслетом на левой руке, сосредоточенно отрезала голову черному, заросшему бородой мужчине, а сверху деловито, как если бы ей пришлось складывать и заворачивать что-то большое и тяжелое, всем своим дородным телом наваливалась на него миловидная девица в одежде служанки.
— Это ведь ваше? — спросил Вальдес, бросив лишь мимолетный взгляд на полотно.
— Разумеется, — пожала плечами Эртемиза.
— А почему же вы везете все это обратно? — испанец посмотрел на синьора Ломи.
Дядюшка вздохнул:
— Заказчики остались довольны не всеми работами… Никогда боле не стану связываться с проклятыми венецианцами!
И, не стесняясь присутствия племянницы, он разбавил речь несколькими бранными словечками. Краем глаза Эртемиза увидела, как несколько альраунов попрыгали с повозок «таможенников», и тот самый, похожий на рогатую обезьяну, с кривляниями рванул холст из рук испанца, так что картина стремглав отлетела в колючие кусты. Синьору Ломи едва не стало дурно, Вальдес кинулся спасать полотно, все засуетились, одна лишь Эртемиза осталась стоять, как ни в чем не бывало, со скучающим видом предаваясь разглядыванию живых горгулий. Тем временем пассажиры других карет дополнили их компанию и недоуменно смотрели, как, орудуя коротким, странно изогнутым мечом, капитан без труда делает просеку к застрявшей на иглах картине. Вызволив творение художницы из плена спутанных ветвей и держа рулон холста над головой, Вальдес выбрался обратно, как выбираются из топи. На лаковом покрытии не было ни царапины. Аурелио покосился на родственницу, а идальго принес ей извинения за неловкость помощника и велел своим людям как можно скорее вернуть художникам всю их поклажу в том виде, в каком она была изъята. Взгляд художницы задержался на оружии испанца вплоть до той минуты, пока оно не скрылась в ножнах на его поясе.
— Ты знаешь его? — шепнул дядюшка, усаживаясь на свое место.
Карета тронулась.
— Да. Немного.
Синьор Ломи прочел короткую молитву, возблагодарив святые силы за избавление.
— Я, наверное, поседел за эти минуты, — признался он. — Этот состав такой хрупкий, что даже без смывки отшелушится сам через год со всех моих подделок… А тут — акация, иглы — святые угодники, у меня в груди сперло!
