Артуро Перес-Реверте - Фламандская доска
Лучи фар проезжавшей мимо машины высветили телефонную кабину. Хулия вошла в нее, порылась в сумке, ища монеты. Она двигалась, будто в полусне. Она механически набрала номера Сесара и Муньоса и долго, бесплодно ждала ответа, а капли воды с ее мокрых волос стекали на телефонную трубку. Повесив ее, девушка прислонилась головой к стеклу кабины и сунула в рот отсыревшую сигарету, едва сумев сжать ее затвердевшими и нечувствительными от холода губами. Она курила с закрытыми глазами, глубоко затягиваясь до тех пор, пока ей не начало жечь пальцы, тогда она уронила окурок. Дождь монотонно стучал по алюминиевой крыше кабины, но даже здесь Хулия не чувствовала себя в безопасности. То была – она поняла это с ощущением отчаяния и бесконечной усталости – всего лишь краткая передышка, ненадежное убежище, не защищавшее ее ни от холода, ни от мелькавших вокруг огней и теней.
Хулия не знала, сколько времени простояла в кабине. Но в какой-то момент она снова сунула монету в щель автомата и набрала номер – номер Муньоса. Услышав в трубке голос шахматиста, она словно бы медленно начала приходить в себя – как будто вернулась из дальних странствий, да, собственно, так оно и было. Она вернулась из странствий во времени и в своем внутреннем мире. Постепенно успокаиваясь, рассказала ему, что произошло. Муньос спросил, что было написано на карточке, и она ответила: С:п, слон берет пешку. На другом конце провода воцарилось молчание. Потом Муньос каким-то странным тоном, какого она никогда не слышала у него, спросил, где она находится. Получив ответ, шахматист попросил, чтобы девушка оставалась там, и пообещал приехать так скоро, как сумеет.
Через четверть часа возле телефонной кабины остановилось такси, и Муньос, открыв дверцу, махнул рукой Хулии. Торопливо пробежав под дождем, она укрылась в темной глубине машины. Такси тронулось, шахматист помог ей снять насквозь промокший плащ и набросил ей на плечи свой.
– Что происходит? – спросила девушка, дрожа от холода.
– Очень скоро вы это узнаете.
– Что значит: слон берет пешку? Скользящие по машине отсветы уличных огней на секунду озарили хмурое лицо шахматиста.
– Это значит, – ответил он, – что черная королева собирается съесть еще одну фигуру.
Хулия моргнула, не понимая. Потом, взяв руку Муньоса в свои ледяные ладони, взглянула на него с тревогой.
– Нужно сообщить Сесару.
– У нас еще есть время, – отозвался шахматист.
– Куда мы едем?
– В Шурландию. На тачке без колес.
Дождь все еще продолжал лить, когда такси остановилось перед шахматным клубом. Муньос открыл дверцу и вылез, не выпуская руки Хулии из своей.
– Пойдемте, – сказал он.
Хулия покорно последовала за ним. Они поднялись по лестнице, вошли в вестибюль. В зале за столами еще сидели несколько шахматистов, но директора Сифуэнтеса не было видно. Муньос провел Хулию прямо в библиотеку. Там, среди наград и дипломов, на застекленных полках стояло сотни две книг. Муньос, отпустив наконец руку девушки, открыл одну из полок и достал толстый том в матерчатом переплете. На его корешке недоумевающая Хулия прочла название, вытисненное золотыми, потемневшими от времени и стертыми от долгого пользования буквами: «Шахматный еженедельник. Четвертый квартал». Разобрать год ей не удалось.
Муньос положил том на стол и перелистал несколько желтоватых, отпечатанных на плохой бумаге страниц. Шахматные задачи, разбор партий, информация о турнирах, старые фотографии улыбающихся победителей: белые рубашки, галстуки, костюмы и прически соответственно моде тех лет. Наконец он открыл разворот со множеством снимков.
– Посмотрите внимательно, – сказал он Хулии.
Девушка склонилась над снимками. Они были неважного качества, и на всех были изображены группы шахматистов, позирующих перед фотоаппаратом. Некоторые держали в руках кубки и дипломы. Вверху страницы она прочла заголовок: «Второй тур чемпионата на национальный приз имени Хосе Рауля Капабланки» и, недоумевая, взглянула на Муньоса.
– Не понимаю, – пробормотала она.
Шахматист указал пальцем на одну из фотографий. На ней была представлена группа молодых людей, двое из них – с небольшими кубками в руках. Остальные четверо торжественно смотрели в объектив. Подпись под снимком гласила: «Финалисты в юношеском разряде».
– Вы узнаете кого-нибудь? – спросил Муньос.
Хулия внимательно вгляделась в лица, одно за другим. Но только в облике того, что стоял справа, ей почудилось нечто знакомое. Это был юноша лет пятнадцати-шестнадцати, с гладко зачесанными назад волосами, в пиджаке и галстуке, с траурной повязкой на левом рукаве. Он смотрел в аппарат спокойными умными глазами, в которых Хулия, казалось, уловила выражение вызова. И тут она узнала. Ее рука дрожала, когда она указала на него пальцем, а подняв взгляд на шахматиста, увидела, что тот кивает.
– Да, – сказал Муньос. – Это он – невидимый игрок.
14. САЛОННЫЕ РАЗГОВОРЫ
– Если я обнаружил его, это потому, что я его искал.
– Как?.. Разве вы надеялись найти его?
– Я решил, что это не столь уж невероятно.
А.Конан ДойльСвет на лестнице не горел, так что им пришлось подниматься в темноте. Муньос шел впереди, ведя рукой по перилам, чтобы не сбиться с пути. Добравшись до площадки, они остановились и прислушались. Из-за двери не доносилось никакого шума, но под ней, очерчивая порог, тонкой, как нитка, полоской пробивался свет. Хулия не видела в темноте выражения лица своего спутника, но почувствовала, что он смотрит на нее.
– Пути назад у нас нет, – сказала она, отвечая на незаданный вопрос. Единственным ответом ей было спокойное дыхание шахматиста Тогда она нашла на ощупь кнопку звонка и нажала один раз. Звонок прозвучал и замер, как далекое эхо, в другом конце длинного коридора.
Не сразу, но скоро послышались медленно приближающиеся шаги. Их шум вдруг ненадолго прервался, затем возобновился – все медленнее, все ближе, пока не смолк у самой двери. Замок отпирали бесконечно долго. Наконец дверь открылась, бросив на пришедших прямоугольник света, на мгновение ослепившего их. Потом Хулия увидела знакомый силуэт, мягко обрисовывающийся против света, и подумала: я вправду не хочу этой победы.
Он отступил на шаг, пропуская их в квартиру. Похоже, неожиданный визит не встревожил его: он только слегка, светски вежливо удивился, выразив это лишь несколько недоуменной улыбкой, которую Хулия уловила на его губах, когда он закрывал дверь за вошедшими. На вешалке – тяжелом сооружении из орехового дерева и бронзы времен короля Эдуарда – висели еще мокрые плащ, шляпа и зонт, с которых каплями стекала вода.
Он повел их в салон по длинному коридору с высоким, дивной красоты лепным потолком и стенами, представлявшими собой небольшую галерею севильской пейзажной живописи девятнадцатого века. Когда он шел впереди них по коридору, временами оборачиваясь и делая приглашающий жест внимательного хозяина, Хулия попыталась – безуспешно – отыскать в нем хоть какую-нибудь черту, выдающую присутствие того, другого, который (теперь она знала) прятался где-то и незримо витал между ними, как призрак, и существование которого, что бы ни случилось в дальнейшем, невозможно было дольше игнорировать. И все-таки, несмотря ни на что, хотя свет понимания проникал все глубже в самые сокровенные уголки ее сомнения, хотя факты, как идеально подогнанные кусочки мозаики, уже складывались в общую картину, проецирующую на образы «Игры в шахматы» тени и свет другой трагедии, других трагедий, накладывающихся на ту, что была запечатлена в символах фламандской доски… Несмотря на все это, несмотря на острую боль, понемногу вытесняющую из ее чувств первоначальное состояние оцепенения, Хулия еще не могла, еще была неспособна ненавидеть человека, шедшего впереди нее по коридору, полуобернув к ней учтиво и доброжелательно улыбающееся лицо, элегантного даже дома, наедине с самим собой: халат из синего шелка, брюки безупречного покроя, изящно завязанный платок под расстегнутым воротом рубашки, серебряные волосы, слегка вьющиеся на затылке и на висках, приподнятые брови, придающие лицу выражение надменности, смягченное, как всегда в присутствии Хулии, мягкой грустноватой улыбкой, таящейся в уголках тонких бледных губ.
Никто из троих не произнес ни слова, пока они не дошли до салона – просторной комнаты с высоким потолком, украшенным классическими сценами (Хулия всегда – до сегодняшнего вечера – особенно любила ту, где Гектор в сверкающем шлеме прощался с Андромахой и их сыном). Здесь, среди этих стен, увешанных коврами и картинами, хранились самые драгоценные сокровища антиквара: те, которые он подбирал для себя на протяжении всей жизни, никогда не выставляя их на продажу, сколь бы велика ни была предлагаемая за них цена. Хулия знала их все, как свои собственные, даже лучше, чем вещи родительского дома, где прошло все ее детство, или те, что находились в ее квартире: обтянутый шелком диван в стиле ампир, на который Муньос, стоявший с каменным лицом, засунув руки в карманы плаща, не решался сесть, несмотря на приглашающий жест Сесара; бронзовую статуэтку работы Штайнера – фехтовальщика, гордо и бесстрашно, с высокомерно вздернутым подбородком озирающего комнату со своего высокого пьедестала (он стоял на письменном столе Сесара голландской работы конца восемнадцатого века; сколько Хулия помнила себя, антиквар всегда за этим столом писал письма и просматривал полученную корреспонденцию); угловой застекленный шкафчик эпохи Георга IV с великолепной коллекцией чеканного серебра, которое Сесар собственноручно начищал раз в месяц; его любимые картины мастеров, отмеченных печатью Божией: «Портрет молодой дамы», предположительно кисти Лоренцо Лотто, очаровательное «Благовещение» Хуана де Сореды, мощного «Марса» Луки Джордано, меланхолический «Вечер» Томаса Гейнсборо… И коллекцию английского фарфора, и ковры – настенные и напольные, и веера: вещи, заботливо и тщательно подобранные Сесаром, различных стилей, эпох и происхождения, но составляющие изумительную, совершенную коллекцию, отражающую личность, характер и эстетические вкусы владельца до такой степени, что, казалось, частичка его самого жила в каждом из этих предметов. Здесь не хватало только маленького фарфорового трио работы Бустелли – Лусинды, Октавио и Скарамуччи, персонажей комедии дель арте, – стоявшего в антикварном магазине Сесара, на первом этаже, в своей стеклянной витрине.
