Елена Афанасьева - Колодец в небо
В один из зимних вечеров, когда Ляля все же загостилась у своей подруги на даче в Кунцево и N.N. смог задержаться в моей узкой буфетной чуточку дольше, чем этого требовала собственно любовь, он рассказывал, что дом их не совсем дом, а патриаршее подворье, превращенное новой властью в пропитанное запахом примусов общее рабоче-крестьянское жилище.
Сама церковь Преподобного Сергия Чудотворца в Крапивниках была построена в шестнадцатом веке напротив юго-восточной стены Высоко-Петровского монастыря. Лет пятьдесят назад, в патриаршество Дионисия, выстроили обнимающее церковь Константинопольское подворье, где жили церковные служители и даже архимандрит, которых нынче среди соседей N.N. искать не стоит.
В середине прошлого века дед N.N. Матвей сам в священники податься желал, но не мог – из крепостных был да зимой извозом в Москве промышлял. Но деньжат прикопить чуток сумел и после манифеста восемьсот шестьдесят первого года сына своего в семинарию отдать смог. Так первый из свободных Карповых Николай Матвеевич стал отцом Николаем и со своей многочисленной родней жил в этом доме.
В восемнадцатом году, когда в церковном подворье началось выселение и уплотнение, в том доме из всей большой семьи оставался лишь ставший профессором N.N. Отдельную квартиру ему оставили лишь потому, что мой камейный профессор служил тогда в комиссии Троцкой, и получил охранную грамоту, подписанную мужем своей начальницы. Нынче поминать о мандате с автографом Троцкого вряд ли следовало, но с поры уплотнений, Бог миловал, охранного документа у Карповых никто не переспрашивал. У Ляли, поди, переспросишь – на ледяную стену налетишь и сам под тем льдом погибнешь…
N.N. рассказывал мне об удивительной архитектуре этого дома – о полосатой византийской кладке и килевидных проемах, сочетающихся с мусульманской вязью и древнерусскими мотивами поребриков и городков. Он считал, что архитектор, построивший это подворье еще во времена его дедушки, таким образом хотел показать присущее русской земле триединство. Но меня не волновало ни триединство, ни давно не крашенные поребрики, ни запылившиеся карнизы. Меня волновало пространство вокруг этого дома. Пространство, засасывающее, втягивающее в себя. И открывающее путь в вечность. Интересно, а Ляля видит этот путь?
В нескольких шагах отсюда по Петровскому бульвару бегут трамваи, обгоняют друг друга автобусы и грузовики, извозчики безнадежно бранятся вслед замелькавшим в последний год по Москве «Реношкам»-такси. Люди, машины, лошади, все куда-то отчаянно спешат. Здесь же нет ни спешки, ни шума, ни суеты. Будто, сделав несколько шагов в глубь этого причудливо изогнувшегося здания, можно попасть в иное измерение. И уже не понять, какой год на дворе – нынешний тысяча девятьсот двадцать девятый или двадцать девятый год века иного. Прошлого? Будущего?
Откуда в этих захламленных старьем задворках странная сила, с вольностью носящая меня по эпохам и столетиям – век туда, век назад – подумаешь! Кто жил в этих стенах, кто глядел на эти задворки прежде? Кто будет глядеть из окна Его квартиры после Ляли? Кто будет жить в Его комнате, кого будут любить в Его нынешней спальне? И останутся ли на Его потолке призраки тех теней, что отравили мою жизнь?..
Сидела на поломанном ящике посреди буйной крапивы и никак не могла найти в себе сил, чтобы встать и уйти. Все хотелось напиться, вдоволь напиться странной энергией этого заворожившего, впускающего в себя пространства…
Ливень начался внезапно. Буйный, отчаянно буйный, такой бесконечный и буйный, что от капель его не спасали и закрывшие почти все пространство этих задворков ветви деревьев. Вымокла в минуту. И бежать было некуда, и стоять в арке дома боялась: что как возвращающаяся домой Ляля заметит?
Подземелье! Можно спрятаться в том подземелье. Заодно и попрощаться. С зимы я ни разу не вспоминала о Хмыре и его друзьях, а стоило бы и спасибо за «охранную грамоту» железной кружки сказать, и о Хивре узнать – не выпустили ли?
Стала вглядываться в запертые двери подвального этажа и в проемы выглядывающих из-под земли окон. Не похоже. Тогда, зимой, я стояла на большом сугробе, с которого лучше всего были видны окна Его спальни. Вот здесь. Да-да, здесь! Только зимой от наметенного снега все казалось выше. Я стояла здесь, поскользнулась, нога поехала и оказалась в дыре, ведущей в подземный мир.
Посмотрела вниз. Ничего. Грязные ящики и намертво заваренная железная решетка заколоченного окна.
Их замуровали? Хмырю, Сухаря, Скелета и прочих благородных и не очень благородных разбойников замуровали? Или нашли и осудили? За что? Хотя, если нашли, то уж явно придумали – за что. Или замуровали только этот ход, а подземный Модильяни с его сподвижниками ушли своими бесконечными подземными тропами? Может, в Кремль ушли, а может, и дальше…
Я пыталась вспомнить, куда вела та бесконечная подземельная дорога, вдоль которой на закопченных и заплесневелых стенах оставались блистательно лаконичные рисунки Хмыри. И вспомнить не могла. Как не могла теперь поверить, что и вправду была в том подземелье. Что все, что случилось за этот неполный год, случилось со мной, а не с кем-то другим. Что все это не сон.
А может, все же сон? И нужно только проснуться. Проснуться сейчас на своей кровати, и тогда окажется, что все-все – и отчисление с факультета, и «чистка» из издательства, и закрытие «Макиза», и арест, и та бесконечная вереница смертей, что окружила меня прошлой зимой, что весь этот бесконечный ужас мне только приснился.
Сейчас открою глаза и пойму, что это сон. Ничего не было. И я не в заросшем крапивой дворе, а потягиваюсь на своей постели, а в соседней комнате под звуки настроенного рояля распевается Ильза Михайловна, а Елена Францевна стучит мне в стену, просит с очередными ее часами сбегать в комиссионный и после чего-нибудь «ненынешнего» купить. И я сбегаю, и после пойду на лекции или в свое издательство. И, захлебываясь смехом, стану дальше отстукивать на машинке новые главы «Двенадцати стульев», а нарочито строгий Нарбут улыбнется и, достав прямо с машинки отпечатанную страницу, станет читать вслух… И будет та спокойная добрая допрошлогодняя жизнь, в которой нет еще ни выселений, ни чисток, ни арестов, ни смертей…
Но… Если зачеркнуть прожитый год, забыть все его несчастья, заменить их, заснуть и проснуться в прошлом, то не будет всех нынешних бедствий, но не будет и Его. Он случился в моей жизни, когда жизнь уже сошла с рельс.
Хотела бы я, чтобы в жизни моей не было бед?
Да.
Могла бы я заплатить за это «безбедье» Его отсутствием в моей жизни?
Нет!
Нет, и еще раз нет!
За тридцать километров от Москвы, в нелепой Капитоновке, но с надеждой хоть редко, но все же видеть Его все же лучше, чем в относительно устроенной жизни, с работой, университетом и комнатой в Звонарском, но без Него…
Ливень стих, хотя мне, вымокшей до нитки, уже все равно.
Бурлящий между моих ног поток воды мочит и без того мокрые ноги. Я выбегаю из арочки, но, не успев сделать и нескольких шагов по направлению к спасительному шумному бульвару, вижу то, чего страшилась больше всего. На извозчике к дому подъезжает Ляля. Еще мгновение, и Его жена заметит меня, мокрую, растрепанную, неизвестно что делающую около их дома.
Бежать назад – не успею. Идти вперед – значит разговаривать с Лялей. А это выше моих сил…
Лицо меня выдает, что ли, – перепуганное, нездешнее лицо. Но выходящая из обнимаемой этим домом церкви старушка в сухом чистеньком платочке хватает меня за руку.
– Ты, деточка, в церкву-то зайди. Зайди в церкву, все одно храм скоро закроють. Последние службы нонче идут. Зайди, и легше станет!
Почти не слыша старушку, понимаю, что церковь – это спасение, возможность скрыться от Лялиных глаз. Закутанная в платочек старушка продолжает.
– Не стыдись души своей! Не стыдись, деточка! Помолись! Попроси избавления, от чего душа хворая.
А от чего она хворая, моя душа?
От свалившихся на меня бед?
От любви?
Но разве от любви должна болеть душа?
Я, глупенькая, все любви ждала, и думала, что любовь – это счастье. А это боль. И нет больше сил эту боль терпеть. И не терпеть сил нет.
Не будет боли, не будет и всего того пространства, которое с этой болью в меня вошло. Не будет пространства, в котором я становлюсь сама собой и в котором хочу жить вечно…
Убранная к Троице зелеными ветками и цветами маленькая церковь пуста. N.N. говорил мне, что храм Сергия в Крапивниках построен еще 1591 году. Значит, стояли на этом холодном полу боярышни, припадали лбом к кресту и жарко молились.
Я на такую истовость молитвы не способна. Тогда на Лубянке следователь Пустухин спрашивал, верю ли я в Бога. Я ответила, что вопрос слишком личный, все равно что спрашивать у постороннего человека, с кем он спит. Ответила и испугалась, что навлеку беду на Него. Разумеется, я была крещена. И ходила в церковь, но не умела, не могла молиться истово, как молились прихожане ближнего к моему дому храма Николы в Звонарях в нашем Звонарском переулке, куда я всегда ходила заказывать заупокойные службы по отцу и мамочке. В последние полгода заказывать заупокойные приходилось намного чаще – и по Елене Францевне, и по Клавдии с Кондратом, и партийной калмычке, даром что она другой веры, хотя какая вера могла быть у партийной активистки… И по Ильзе Михайловне. Горестный список все рос, на этой стороне жизни я осталась почти одна.
