Леонтий Раковский - Генералиссимус Суворов
Суворов, не останавливаясь, одним духом пробежал аванзалу и роскошный двухсветный Белый зал, а затем повернул налево, к общей зале.
Общая зала была последней, куда мог войти каждый, кто имел право являться ко двору. Дальше разрешалось входить лишь немногим. Кроме ближайших к императрице лиц, сюда допускались те, кто числился в списке.
Перед дверью в кирасах и треугольных шляпах, с ружьями у ноги, стояли два рослых кавалергарда: у них был список приглашенных.
Кавалергарды лихо отдали фельдмаршалу честь, пажи раскрыли двери.
Суворов вошел.
К 10 часам утра, окончив работу в кабинете и выслушав доклады статс-секретарей, Екатерина начинала готовиться к обеду. Старый парикмахер Козлов причесывал ее, а затем императрица выходила из внутренней уборной во вторую. Здесь камер-юнгферы прикалывали ей флеровую наколку, здесь императрица вытирала лицо льдом - других притираний она не признавала. Да она и не нуждалась в румянах и белилах: несмотря на преклонный возраст, лицо у нее было свежее и румяное.
И к окончанию туалета императрицы допускались все приглашенные к обеду.
Суворов не опоздал - императрицы еще не было, но в уборной уже ожидали ее.
В креслах сидела пожелтевшая и подурневшая Наташенька - она со дня на день ожидала родов. Возле нее в французском нарядном кафтане и башмаках стоял со скучающим видом муж, Николай Зубов, и представительный в своем белом мундире с Георгием на шее и Владимиром через плечо генерал Исленьев.
Тут же сидели две любимицы императрицы - пожилая камер-фрейлина Протасова и еще очень недурная лицом племянница Потемкина статс-дама Александра Браницкая. Возле них, рассказывая что-то веселое, стоял известный остряк обер-шталмейстер Нарышкин и толстый обер-гофмаршал Барятинский.
Поодаль сидели граф Строганов с тучным, ленивым генерал-аншефом Пассеком, заядлым карточным игроком, у которого на языке были только бостон, фараон, семпеля да соника [38].
Суворов поцеловал и перекрестил дочь, поздоровался с зятем и Исленьевым и подошел приветствовать дам - с дамами Александр Васильевич был всегда отменно вежлив.
– Вы ничуть не меняетесь, граф! Вы все цветете! - с милой улыбочкой встретила Суворова Браницкая, которая видела фельдмаршала в первый раз по его приезде из Польши.
– Одни цветы, графиня, производит весна, другие - осень, - ответил Суворов на комплимент комплиментом, подчеркивая слово "весна", хотя хорошенькой Браницкой было уже сорок.- Хорошо, что я отцветаю на солнце: в тени растения ядовиты!
– В ваших словах, Александр Васильевич, тоже иногда медку маловато, колко заметил Нарышкин.
– Бывает, бывает, - ответил Суворов и быстро перебежал к Пассеку и Строганову.
Поздоровавшись с ними, Суворов вернулся к Наташеньке.
Немного погодя дверь из внутренней уборной открылась и вошла императрица. Она была в парадном парчовом платье с Георгиевской звездой на груди. Ее густые волосы были убраны по старинной моде - в простую невысокую прическу с небольшими буклями сзади ушей. Как все люди маленького роста, Екатерина держалась ровно, не сутулясь, голову несла высоко и оттого казалась выше, чем была.
За ней следовали четыре ее всегдашние камер-юнгферы.
Все встали.
– Здравствуйте, господа!-приветствовала императрица собравшихся.- Как твое здоровье, Наташенька? - участливо спросила она. - Как вы, Александр Васильевич?
Императрица говорила по-русски чисто, Но как-то очень старательно, особенно четко произносила каждое слово.
– Благодарствую! Жив-здоров, матушка! - ответил по-солдатски Суворов.
Императрица села к зеркалу. Пожилые камер-юнгферы окружили ее. По-мужски грузная, густо нарумяненная Алексеева подала на серебряном блюде кусок льда. Императрица потерла льдом лицо. Взяла из рук Алексеевой полотенце, вытерлась.
Высокая, костлявая как тарань, глуховатая гречанка Палакучи накалывала тюлевую наколку.
Две сестры Зверевы, когда-то очень красивые девушки, держали шпильки и булавки.
Пока Палакучи примеряла наколку, императрица, не поворачивая головы, сказала:
– Вы, небось, проголодались, Александр Васильевич? Я знаю, вы привыкли обедать рано. Я вас задержала, простите…
– Ничего, матушка! Все равно на век не наешься. Брюхо, как злодей, старого добра не помнит!
– Уже недолго. Мы сейчас пойдем!
Глухая Палакучи, думая, что это относится к ней, насторожилась, вопросительно посмотрела на императрицу.
– Ничего, это не к тебе. Приколи вот здесь. Так!
Она поднялась, оглядывая себя в зеркале.
– Ну, милости прошу, господа, к столу!
Обедали в "бриллиантовой" зале за большим круглым столом. Императрица посадила Суворова рядом с собою, с левой стороны.
Справа от нее сидел Платон Зубов.
– Чем потчевать дорогого гостя? - спросила Екатерина Суворова.
– Благослови, матушка, водочкой!
– А что скажут красавицы фрейлины, с которыми вы будете говорить?
– Почувствуют, что с ними говорит солдат!
– Возьмите на закуску вашей любимой редьки, - угощала императрица.
– Премного благодарен! Обязательно возьму. В редьке, ваше величество, пять яств: редька - триха, да редька-ломтиха, редька с маслом, редька с квасом да редька - так!… - приговаривал Суворов, накладывая редьки.
Ему льстило, что императрица старалась угодить гостю - досконально узнала о всем, что любит Суворов.
– А что такое - "триха"? - немного погодя спросила Екатерина.
– Тертая редька. Триха от слова "тереть".
– А, понимаю, понимаю…
Разговор за столом велся непринужденный. Говорили по-русски.
Царица ела медленно. Макала хлеб в соус, кормила своих двух английских собачек, которые не отходили от ее кресла. Она отставала от других, но, чтобы не задерживать стола, кушанья подавались своим чередом. Камер-пажи подавали ей на нескольких блюдах те кушанья, которые уже были обнесены. Екатерина выбирала какое-либо одно. За обедом она ела мало.
Суворов, по просьбе царицы, рассказывал о штурме Праги. Он увлекся рассказом и тоже отстал от всех.
Екатерина незаметно мигнула обер-гофмаршалу Барятинскому, который сидел напротив нее.
Барятинский подозвал камер-пажа. Тотчас же два пажа в богатых светло-зеленых бархатных мундирах, расшитых золотом не хуже фельдмаршальского, поднесли Суворову с двух сторон по две тарелки сразу.
Суворов даже запнулся на секунду, в недоумении глядя на предложенные блюда.
– Паштет из судака с налимьей печенкой. Репа в малаге, - сказал камер-паж справа.
– Ватрушки с луком. Гренки с мармеладом, - в тон ему доложил камер-паж слева.
Суворов быстро глянул и стал решительно складывать с четырех тарелок на свою одну. Перемешал все и начал с аппетитом есть.
Наташа вспыхнула и уткнулась лицом в тарелку, но за столом никто даже не улыбнулся, точно не видал суворовских проказ.
Обед продолжался недолго, не более часу.
Когда встали из-за стола, Суворов благодарил за внимание и умолял императрицу сохранить свой собственный покой.
– Я это приму в вящую себе награду!
– Вот погодите, Александр Васильевич, пройдет филипповский пост, я вас угощу скоромным обедом. Что вы любите? Какое самое лучшее блюдо?
– Калмыцкая похлебка.
– Что это?
– Кусок баранины и кусочек соли в чистой воде. Самый легкий и здоровый суп.
– Хорошо. Я велю приготовить. Это просто, - улыбнулась императрица. Приезжайте же обязательно ко мне вечерком, Александр Васильевич - пригласила Екатерина, - в шесть часов.
– Буду, матушка, непременно буду!
VII
Суворов томился без дела в Петербурге. Третий месяц он жил в Таврическом дворце, окруженный вниманием и не зная никаких забот, но и никаких обязанностей.
И это безделье (постоянное, ежедневное чтение книг и газет было не в счет) раздражало, тяготило Суворова. Раздражало и тяготило его и другое двор, где хоть изредка, но приходилось ему бывать.
Императрица всегда приглашала Суворова на парадные обеды и свои вечера, на которые собирался избранный круг лиц.
Парадных обедов Суворов избегал - отпрашивался у царицы, и на вечерах, пользуясь репутацией "чудака", которую давным-давно присвоили ему враги, Суворов давал волю своему горячему, вспыльчивому нраву.
Зависть и недоброжелательство, которые в первые дни после возвращения Суворова из Варшавы притаились и уступили место лести и подобострастию, теперь снова подняли голову. К фельдмаршалу, увенчанному лаврами стольких знаменитых побед, уже в Петербурге понемногу попривыкли. О Суворове все чаще и чаще стали злословить.
Это доходило до Суворова. И он не оставался в долгу: бичевал недостатки, резал правду-матку в глаза и своими, как он сам называл, "солдатскими проказами" зло смеялся над придворным чопорным ничтожеством. И этим, конечно, задел много самолюбий.
