Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— А коли у соседей хранят? — не унимался Семейка. — Завернули, либо в мешок с каким добром сунули, отдали все вместе на сохранение… Да любой боец мог ее домой унести!
— А коли Томила не врет и у них вовсе той грамоты нет? — внес свою долю сомнений Богдаш.
— А коли сыщем? — вдруг спросил Тимофей. — Хоть что-то же делать надобно!
И тут все поглядели на Данилу. Как-то так вышло, что о пропавшей грамоте больше всех именно он беспокоился, пробовал подобраться к ней на разные лады, и такое поведение парня было в укор куда более опытным конюхам, который день не умевшим выполнить поручение дьяка Башмакова.
— Так что, пойдем, что ли, товарищи? — и Богдаш обвел конюхов веселым взглядом, таким, что сразу сделалось ясно — коли семейка и Озорной откажутся, он — не откажется!
— Ин ладно! — усмехнулся Семейка. — Сейчас по льду извозчики не бегают придется через Кремль к Никольской выходить, там уж точно поймаем.
— А почему не бегают? — Данила лишь теперь обратил на это внимание. Река-то широкая, во-он там, вдоль того берега, и могли бы…
— А там бани, свет! Ты ведь сам туда к Авдотьице бегал! — объяснил Семейка. — Они горячую грязную воду под лед спускают, и лед там ненадежный. Ну, так идем, что ли?
До Яузы добирались так: Семейка забежал в домишко при конюшнях, где они с Тимофеем жили, вернулся с каким-то добром за пазухой, потом вышли не к Никольским воротам, а к Спасским, пересекли Красную площадь (у самой опрятной на торгу блинни застряли — съели по горячему блину с икоркой!), вышли на Ильинку, и уж там остановили пьяненького ямщика с подходящими санями.
Не доезжая Трещалина двора, его отпустили и подошли с бережением.
— Тихо… — шепнул Тимофей.
Конюхи замерли, прислушиваясь. Но за высоким забором голоса не звучали.
— Все, что ли, ушли? — спросил Богдаш. — И бабы, и дети?
— Как же им не пойти на своих поглядеть? — усмехнулся Семейка. — Вся Москва сейчас на реке…
Тимофей несильно стукнул по забору. Раздался собачий лай.
— Миа-а-а-ау! — очень похоже протянул Семейка и добавил чуть более свирепо: — Уа-а-ау-у-у!
Пес, возмущенный такой наглостью, вмиг оказался у забора и стал с той стороны бросаться на доски.
— Здоров, сучий сын! — заглянув в щелку, оценил сторожа Семейка. — Ну да ладно — управимся!
— А как? — подал голос Данила. Приведя товарищей на Яузу, он все больше молчал, предоставляя действовать им — и правильно делал, потому что конюхи знали, как правильно производить выемку, а он пока — нет.
— Аль я не татарин?
Семейкины слова Данила понял, когда Богдаш отвлек пса, двигаясь вдоль забора и постукивая, а Тимофей подставил товарищу сложенные, как для принятия иерейского благословения, ладони в меховых рукавицах. Семейка птицей взлетел на забор и соскочил во двор. Несколько мгновений спустя пес захлебнулся лаем.
— Долго мне ждать?! — прикрикнул на Данилу Тимофей. Оказывается, он и парню уже подставил руки, чтобы переправить его в Трещалины владения.
Данила соскочил в глубокий снег и понял, что произошло: Семейка накинул кобелю на шею аркан, петля захлестнулась довольно туго, а конюх, быстро передвигаясь по дуге и сбивая пса с толку, все выбирал и выбирал веревку, норовя приблизиться к сторожу сбоку.
Данила захлопал в ладоши, пес, обезумев, рванулся к нему — и тут Семейка неожиданно оказался на кобеле верхом, одной рукой натягивая аркан, другой держа сторожа за лохматое ухо.
— Скорее, Данила! Палку! Вон полено! Да берегись!
Пса взнуздали поленом, веревку завязали хитрым узлом, дотащили сторожа до забора и набросили петлю на кол, а конец веревки перекинули на ту сторону. Теперь он уже не мог встревожить лаем соседей и помешать выемке.
— Да, поди, напрасно старались, — сказал Семейка. — Все соседи пошли на бои смотреть. Разве какой безногий дома остался, и то — вряд ли. Открой, Данила, калитку, впусти Богдашку с Тимошей. А я пойду погляжу…
Московские дома строились на один лад. Может, у кого из богатых бояр и князей и были диковинки — мебель из Польши, расписанные звездами потолки, немецкие часы весом в полпуда, с серебряными болванами и с боем, а обустройство простого человека было конюхам знакомо досконально. Они старательно обыскали и подклет, и верхнее жилье, и горенку, и чуланы, и по клетям прошли, и до зимней кухни, стоящей на краю огорода, добрались, и баню осмотрели внимательно, всюду суя коли не пальцы — так лезвия ножей и даже нарочно прихваченную длинную железную спицу.
— Учись, молодой! — приговаривал Тимофей, показывая снизу неприметное, но довольно длинное пространство на приколоченной над окошком полке. Пусто? Пусто! А вот еще на стропилах поглядим!
Но предмета толщиной примерно в вершок, длиной в пядень с небольшим (исходили из наименьшей величины) а шириной, поди, вершка в два, не находилось. Семейка побывал в хлеву и на сеновале, потыкал спицей в зерно, в мешки с мукой и крупами. Не поленился и собачью будку изучить.
Деревянная грамота как сквозь землю провалилась.
— Промахнулись! — Тимофей развел ручищами: мол, казните меня, братцы, не угадал!
— Что будем делать? — спросил Богдаш.
— Томила либо тому Перфишке врал, либо всем прочим, включая в сие число тебя, свет, — обратился Семейка к Даниле. — Выходит, тогда ты был прав, когда сказал: кто тело уволок, тот и грамоту у приказных отнял.
— Грамота, выходит, у Одинца, — подытожил Тимофей. — А что, братцы, не валяем ли мы дурака? Не умнее ли пойти к Башмакову и честно признаться: грамоты не сыскали, да ее и искать незачем, потому что эти деревяшки старого Трещалы наследство и одним лишь стеночникам нужны, им в обед сто лет, а твоей милости от них толку никакого.
— Тимофей дело говорит, — согласился Богдан. — Дьяк-то весь, поди, извелся. Ходит по Верху и про каждого думает: уж не ты ли, голубчик, в этом деле замешан, не ты ли измену затеял либо измене потворствуешь? И многие дела, поди, из-за того стали… А ты что скажешь, Семейка?
— Пусть Данила скажет, — подумав, решил тот. — Вон, гляньте, светы, надулся.
— Ты чего, Данила? — спросил удивленный Тимофей. — Нам всем Масленица не в радость из-за этой бесовской грамоты! Пойдем, в ноги поклонимся Башмакову, растолкуем, что к чему, и он нас от этого розыска избавит! Так, что ли?
— Нет, не так.
Данила покачал головой. Глядя в пол, а не в глаза товарищам, он искал нужные слова. Слов не было — а был сперва страх, зябкий такой страх, даже плечами передернуть пришлось, потом вдруг — полное безразличие. Найдется грамота, не найдется? Иное важно!
Страх мальчишки, ощутившего близость смерти и свое полное одиночество, ожил вдруг! И покорное безразличие перед лицом гибели, которая даже глядит милосердной, ибо тиха и сладка на вкус, слаще меда, слаще сна… Все это было же, было! Все это вспомнилось уже однажды!
— А как, свет? — Семейка коснулся его плеча.
— Парнишка тот, в санях… Коли не найдем, кто его не пожалел, в сани загнал…
— Да никто же не загонял, он сам туда забрался, — возразил Тимофей.
— Убегал от кого-то, вот и спрятался! — наконец в Даниле проснулась страсть, и дар убеждение — с ней вместе. — Какой сволочью нужно быть, чтобы парнишку зимней ночью по улицам гнать?! А, Тимоша? Нет, вы как знаете, хоть к Башмакову идите, хоть к государю! А я того аспида найду!
— И убьешь? — ехидно полюбопытствовал Богдаш, имея в виду, что этот человек либо из людей Трещалы, либо из людей Одинца, и кулаками махать навычен, не то что иные.
— И убью, — подтвердил Данила.
— Не по-христиански это, — упрекнул Тимофей.
— Ребенка губить — по-христиански?
— А что, светы? Ведь и впрямь убьет, — заметил Семейка. — А нам расхлебывать!
Он усмехнулся — как всегда, ласково, с веселыми морщинками вокруг прищуренных, раскосых, истинно татарских глаз.
— Шут с тобой! — решил Тимофей. — Коли уж ввязались — надо бы и до конца дельце довести. Только один никуда не лазай, понял, обалдуй? Богдашка за тобой, как мамка, всюду бегать не станет!
— А коли так — поехали к Одинцу! — воскликнул Данила.
— Грамоту искать? — спросил Богдаш. — Не выйдет. Одинец своих бойцов еще не выводил, он их для государевой потехи бережет. Сейчас у него полон двор народу. Да и не его это двор, он у ткача нанимает.
— А вот и нет, — возразил Тимофей. — Масленица же! Бойцы перед завтрашним боем дома сидят, блины едят! Или на Москве-реке, на Яузе, на Неглинке околачиваются, другие бои смотрят. А ткач тот с семьей — и подавно.
— С чего ты взял? — Богдаш явно не поверил, но Тимофей знал, что говорит.
— Коли ткач бойцов к себе на двор жить пустил — стало быть, бои любит! Может, и сам биться выходит. Так какого рожна ему дома сидеть в самое боевое время?!
— Так едем, светы, — решил за всех Семейка. — Вдруг да что-либо поймем. Тем более — отсюда убираться пора. Или мы собрались тут Трещалы с братией дожидаться?
