Далия Трускиновская - Деревянная грамота
— Вот он на конюшне уже и стоит.
— Ведите, ведите! — пронесся шепот.
Дед Акишев и второй по старшинству конюх, Тимофей Кондырев, привели потешного конька. В серебряной упряжи он выглядел еще забавнее. По тайному дедову знаку конек стал бить копытцем оземь, встряхивая головой, от чего красиво волновалась длинная, до земли, вороная грива.
Взяв сына подмышки, Алексей Михайлович усадил его в седло. Конька провели взад-вперед и сочли, что этого довольно. Царевича спустили наземь.
— Теперь похвали его, Алешенька, — посоветовал государь. — Награди его, он заслужил, он еще не раз тебя носить будет.
— Поверни ручку ладошкой вверх, государь царевич, — и дед Акишев сам придал нужное положение неопытной ручке. — Ты коньку с ладошки угощение подавай! Он несмышленый, если в пальчиках держать — он и пальчики в пасть заберет, больно будет.
— Вот так, Алешенька, — пришел на помощь и отец.
Опустившись рядом с сыном на корточки с другой стороны и не замечая, что подол шелкового стеганого зипуна, как и край крытой персидским золотным бархатом собольей шубы, разлегся по соломе, царь поддержал детскую ладошку снизу. Смешной конек, не понимая, кто это перед ним, потянулся мордой и осторожно взял с ладошки хлеб.
— Он дышит! — воскликнул Алешенька.
— Как не дышать? Всякая Божья тварь дышит, — сказал на это учитель Алексей Тимофеевич. — Вели, государь, немецких листов купить и в рамки оправить, на стенах у государя царевича повесить, пусть знает, какие твари бывают, а я ему расскажу.
— Добро, — согласился Алексей Михайлович, выпрямляясь. — Скажи мамам, пусть донесут казначее, что я велел купить. Заплати из своих, потом дьяк в расходную книгу впишет и тебе деньги выдаст.
Потом гости отошли к самому забору и Богдаш вывел серого аргамака Лебедя, которого государь уже давно приметил и полюбил. Поклонившись, конюх, не касаясь стремян, взлетел в седло. Лебедь под ним шел рысцой, не сдвигаясь с места, потом кланялся, потом пошел важной выступкой, высоко задирая передние ноги, и все это даже Даниле было в диковинку — приемы обучения лошадей каждый знаток держал при себе, занимался этой наукой без посторонних глаз. Лебедя учили дед Акишев и Озорной, а доверили его показать Богдашу — тот лучше всех в седле смотрелся.
Потом Тимофей Кондырев с сыном Ваней тешили государя тремя аргамаками, выступавшими в лад. Невозможно было понять, как Кондырев отдает им приказание повернуться или разом ударить копытом оземь.
— Каково Голубчик поживает? Не разучился стопами шествовать? — весело спросил Алексей Михайлович у деда Акишева.
— У коней память лучше, чем у иного раба Божия, — отвечал дед. — Мы его после Масленицы учить начнем, к Пасхе будет выступать как надобно медленно и чинно.
Немолодой серый мерин Голубчик был среди коней на особом положении. В Вербное воскресенье на него надевали нарочно сшитую одежду — большой чепрак, покрывавший и шею, а на морду — тряпичную голову с длинными ушами. Преображенный таким образом в осла, он участвовал в шествии от Лобного места к Успенскому собору, имея на себе не кого-нибудь, а самого патриарха с крестом и Евангелием в руках. Из многих коней Голубчик был избран именно за способность к замедленному шагу — и то еще приходилось его дополнительно школить.
После того, как государь с царевичем и со свитой ушли, вся конюшня долго перебирала их слова и поступки.
— Слышали, как младенцу было сказано? Похвали да награди! — говорил каждому дед Акишев. — Вот как царевича-то учат! Мне бы только дожить — я сам бы для него лучшего аргамака выездил!
И понимали конюхи, что не в тех дед годах, чтобы аргамаков выезжать, и не нашлось ни одного, кто хотя бы усмехнулся…
Вдруг дед словно опомнился и поднял обычный шум — коней расседлать, покормить, сбрую сдать, порядок навести! Праздник праздником — а выгребать навоз из конских стойл каждый день полагается!
Но недаром же была Масленица! В самый разгар дедовых нравоучений прибежал за ним гонец — сынок дедовой внучки Татьяны и Родьки Анофриева, Алешенька. Велено ему было звать батьку и прадеда к столу — у Татьяны обед поспел, а блинов баба, встав с утра к плите, напекла на целый стрелецкий полк.
Дед махнул рукой — не всякий день званые блины случаются, да и государь уже порядок оценил, похвалить изволил, можно и денежного награждения вскорости ждать, — кликнул Родьку Анофриева и поспешил к Татьяне.
Конюхи переглянулись — теперь можно было и дать себе передышку.
— В прошлом году я выезжал на Пардусе, так рубль мне пожаловали, вспомнил Богдаш. — А летом в Коломенском мы с Семейкой государя тешили, с седла на седло скакали, друг дружку из седел выдергивали, тоже по полтине получили. Может, и на сей раз рубль получу?
— Поделиться не забудь, — напомнил Тимофей. — А что, братцы, ведь на конюшнях чистота — хоть с полу кашу ешь, какого ж беса нам тут сидеть? Дед хорошо если утром заявится, подьячие наши тоже на радостях умелись, сам видел, как Бухвостов улепетывал. А Кондырев — он добрый. Пойти, что ли, на реку, хоть один бой поглядеть?
— А ты, Тимоша, в стенке стаивал? — спросил Данила.
— Кто смолоду беса не тешил? — вопросом же отвечал Озорной. Доводилось!
— А как же ты бился?
— Ты про что?
Даниле не хотелось объяснять, что он имел в виду малый рост Тимофея. Парень знал, что для кулачного бойца главное — мощный удар сверху вниз, а как же Тимофей-то бил? И как защищался?
— Неловко тебе, поди, было, — попытался он извернуться. — Бойцов-то в стенке не по росту подбирают. Что, коли против тебя стоял дядя вроде нашего Богдана?
— Ну и бил я дядю с правой руки в грудь или даже в брюхо. На левую руку его удар принимал, а сам туда бил, где он прикрываться не привык. Дядя-то выучен башку оберегать!
— Ты, Данила, гляжу, не на шутку биться собрался! — заметил Богдаш. Только с конюшен уходить не вздумай! Бойцов-то кулаки не кормят — разве таких, как Одинец или Трещала. А прочие все где-то служат или ремеслом кормятся. А то с конюшен сбежишь — да и будешь потом у Никольских ворот корочки у подьячих просить!
Данила покосился — Богдаш явно готовился перечислять его боевые подвиги, включая вчерашний позор. Однако Желвак опять словно на самой грани удержался.
Как всегда, конюхи вышли Боровицкими воротами. Тимофей зашел в церковку Рождества Иоанна-Крестителя, устроенную тут же в воротах, и пробыл там столько, что Семейка отправился его вызволять.
— Ты тоже за ним присматривай, — велел Богдаш Даниле. — Великий пост на носу, а он как редьку с квасом есть начнет, так сразу душой возносится и в обитель проситься начинает. Я ему покажу обитель!..
— Так коли душа туда рвется?
— Ты его, пса бешеного, не знаешь. Он в обители недели две, много три поживет, кто-нибудь ему слово поперек скажет, и он, Тимофей, всю обитель по камушку разнесет. Сам опозорится и Аргамачьи конюшни опозорит!
Дойдя до Водовзводной башни, конюхи повернули налево и поверху, по-над рекой, отправились туда, где шумел народ и вовсю били накры.
— Как бы узнать — кто на льду? — спросил Тимофей. Богдаш и Семейка разом поднесли к глазам сложенные крышечкой ладони.
— Ямщики, что ли?
— Нет, это, видать, Харлама Обросимова стенка, он в прошлом году с Одинцом выходил, в этом сам молодцов грозился собрать… Вон он, Харлам, в челе стоит, вон его бородища!
— Да не Харлам это…
Подошли поближе.
— Точно — Харлам! А против него — гляди, Данила! — зазнобушка твоя, Трещала с братией!
— В который раз сходятся-то? — спросил Тимофей забравшегося чуть ли не на подошву кремлевской стены парнишку.
— В первый! Да это бой нестоящий! — как знаток отвечал парнишка. — Не бьются — отдыхают!
— Ишь ты! Сам бы вон вышел на лед да и отдохнул! — оернул знатока Тимофей.
— А парнишка прав, — приглядевшись, заметил Семейка. — У Трещалы завтра-то главный бой. Одинец своих бережет, а этот, гляди, на лед выводит, да такого противника сегодня выбрал, чтобы вполсилы с ним биться. Ты что, свет? Или что увидел?
Это относилось к Даниле.
— Пока они тут воюют — пойти бы да отыскать у Трещалы эту треклятую грамоту… — прошептал Данила.
Семейка и Желвак, пораженные замыслом, переглянулись.
— А как ты ее собрался искать, свет? — тихонько спросил Тимофей. — Ты хоть раз в жизни выемку-то делал?
— Я — не делал, а вы?
Конюхи уже все втроем переглянулись.
— А нам — доводилось, — ответил за всех Семейка. — Полагаешь, они ее дома держат?
— А больше негде. Не с собой же берут…
С собой деревянную книжицу — такую, какой она представлялась конюхам по столбцам Земского приказа, — взять можно было разве что за пазухой. Но при этом она оказывалась в гораздо большей опасности, чем если бы лежала дома за печью, под сундуком или в ином труднодоступном месте.
