Диана Стаккарт - Гром среди ясного неба
— Боже, какая красота! — прошептала я, охваченная не меньшим благоговением.
Похоже, моя похвала пришлась Леонардо по душе, потому что я заметила, как он улыбнулся.
— Это не самая главная моя работа, — произнес он и даже махнул рукой, — хотя в целом я ей доволен. Но я привел тебя сюда не для того, чтобы ты любовалась моим творением, а для того, чтобы мой подмастерье Дино немного помог мне.
Заметив мой недоуменный взгляд, Леонардо указал на пустой участок стены рядом с фигурой юного Христа. Размером примерно в половину giornata — то есть, площади стены, на которую можно нанести живопись в течение дня до высыхания штукатурки — этот пустой кусок смотрелся довольно странно на фоне уже почти готовой фрески. Кстати, от меня не скрылось, что штукатурка явно нанесена недавно, как будто специально к моему приходу. По всей видимости, так оно и было, потому что рукав мастера был слегка испачкан чем-то белым.
— Как ты, я надеюсь, помнишь, как до этих печальных событий я говорил, что тебе пора отложить в сторону мастерок и взяться за кисть. Вот я и приберег эту часть стены для тебя, — произнес Леонардо, указывая на пустой кусок.
От удивления я невольно открыла рот. Полагаю, что в это мгновение вид у меня был довольно глупый.
— Вы… вы хотите, чтобы я закончила фреску? — пролепетала я, отказываясь верить собственным ушам. Леонардо кивнул. Я же в ответ лишь покачала головой.
— Но что я должна написать?
— Что угодно. Этот кусок картины твой, и ты вольна изобразить все, что придет тебе в голову. Все необходимое для работы у тебя есть.
С этими словами он указал на небольшой столик, на котором стояли чашки с тонко перемолотыми пигментами, кувшин с водой и миска с яичными желтками. Смешанные, три этих ингредиента превратятся в нежные тона темперы, которая проникнет в штукатурку и оживит ее картиной. Здесь же на столе, поблескивая перламутром, выстроился ряд неглубоких раковин, каждая из которых станет вместилищем для той или иной краски. И в завершение, на столе стояла невысокая ваза с кистями разных размеров.
— Главное, не мешкай, — продолжал Леонардо, машинально беря баночку с пигментом. Пару мгновений повертев ее в руках, он поставил ее на место. — В твоем распоряжении всего несколько часов, пока не высохла штукатурка.
Не успела я раскрыть рта, чтобы ответить ему, как он повернулся и вышел вон из часовни, оставив меня одну наедине с фреской.
Какое-то время я стояла, как громом пораженная, не в силах сдвинуться с места. И молча смотрела на сырую штукатурку, размышляя о том, чем я могу заполнить эту зияющую пустоту. От напряжения я даже прикусила нижнюю губу. Что, если я подведу мастера, не оправдаю возложенных на меня надежд? Неожиданно я как будто услышала рядом с собой знакомый голос.
«Это так просто, — успокоил меня Константин. Казалось, будто он тоже здесь, вместе со мной, в мастерской. — Просто изобрази то, что тебе нравится… Прислушивайся к голосу сердца».
И я поняла, что должна написать на этом девственно чистом куске сырой штукатурки. С улыбкой я надела прямо на платье тунику и потянулась к миске с яичными желтками. Проткнув каждый желтый комок, я вылила содержимое миски в чашки, куда затем осторожно помешивая, добавила воду и пигменты, пока не получила в каждой раковине нужные мне оттенки цветов. И, наконец, взяв в руки мягкую кисть, принялась за работу.
Я отложила кисть лишь во второй половине дня, когда сделала последний мазок. Скинув с себя тунику, я отступила назад, чтобы оценить творение собственных рук. Кстати, руки — от кистей до плеч — ныли от долгих трудов, ноги затекли от многочасового стояния на холодном каменном полу. И, тем не менее, мною владело удовлетворение.
«Мастер наверняка останется доволен моей работой», — сказала я себе.
А если нет? Впрочем, какая разница. Я совершила то, к чему стремилась уже давно, и могла с гордостью сказать, что на сегодняшний день этот небольшой кусок расписанной стены — моя самая лучшая работа.
Наконец, в последний раз окинув критическим взглядом свое детище, я осторожно замаскировала границу между моей работой и остальной стеной, чтобы то, что нарисовала моя кисть, сливалось с картиной Леонардо. Каждый мазок был нанесен с предельной тщательностью. Но самым главным были три мужские фигуры, которые я сумела уместить на отведенном мне небольшом пространстве. Они вышли из-под моей кисти с легкостью, какой я даже не подозревала в себе, оживив собой серый квадрат сырой штукатурки.
Поморгав, чтобы отогнать от глаз слезы, я внимательно всмотрелась в изображение молодого человека — худого, но жилистого, который с умиротворенной улыбкой, сидел на невысоком поросшем травой холме и, обхватив одно колено, наблюдал с легким изумлением за чудом, что предстало его взгляду. Позади юноши стоял мужчина постарше, по всей видимости, отец. Хотя волосы его уже тронула седина, а черты лица и фигуры утратили юношескую четкость, легко можно было заметить удивительное сходство между ним и юношей, которому он положил на плечо руку. Вид у мужчины был серьезный, как и подобает человеку, когда рядом с ним происходят чудеса, однако гордость, читавшаяся в его взгляде, явно предназначалась сыну.
Чуть поодаль от них был изображен другой юноша — запечатлен на бегу, как будто он боялся, что чудо кончится прежде, чем он подойдет ближе. Он так торопился, что потерял шапку, и его длинные волосы разлетелись во все стороны черной гривой. Впрочем, он даже не оглянулся и не замедлил бег. На его изъеденном оспой лице играла улыбка. А само лицо было отмечено печатью веры, которая только что нашла свое окончательное подтверждение.
Я все еще рассматривала творение своих рук, когда дверь часовни со скрипом отворилась, и я моментально почувствовала у себя за спиной присутствие мастера — даже раньше, чем до моего слуха донеслись его осторожные шаги по каменному полу. Не проронив ни слова, он молча встал рядом со мной и какое-то время пристально рассматривал фреску, в которую я вложила всю мою душу. Наконец, он повернулся ко мне.
— Что ж, хорошая работа, мой юный подмастерье, — произнес он с улыбкой, которая тотчас согрела мои затекшие члены. — Я возлагал на тебя надежды, и ты их оправдала, более того, превзошла. Это работа достойна истинного мастера.
Не успела я пролепетать что-то в ответ, как его улыбка сделалась еще шире и в ней появилась хитринка.
— Кстати, я заметил, что ты позволила себе свойственную мастерам вольность — изобразила в одной из фигур себя, пусть даже символично.
С этими словами он указал на ястреба, сидевшего на ветке дерева позади Константина и его отца. Темное оперение, зеленые глаза, однако крыло слегка приподнято, как будто птица приготовилась взлететь.
Я тотчас почувствовала, что заливаюсь краской, однако нашла в себе силы улыбнуться.
— Не смогла удержаться… — призналась я и поспешила добавить в свое оправдание: — Но я бы никогда не осмелилась нарисовать свое лицо среди молящихся.
— Зато так было бы забавнее, — возразил мастер, и его улыбка сделалась еще хитрее. — Ты наверняка заметила, что я не постеснялся отвести себе на картине самое почетное место.
Я растерянно нахмурилась и пристально посмотрела на фреску, стараясь обнаружить среди толпы лицо Леонардо. И лишь тогда заметила то, что оставила без внимания в самом начале — изображенный на фреске Спаситель являл собой автопортрет мастера, каким тот был с десяток лет назад.
— Но что, если герцог заметит? — испуганно спросила я, не зная, что мне делать, то ли возмутиться такому откровенному святотатству или улыбнуться смелости автора портрета.
В ответ Леонардо лишь пожал плечами.
— Полагаю, если он и заметит хотя бы толику сходства, то только с самим собой. И то крайне сомнительно.
В следующий миг на башне пробили часы, и своим боем положили конец нашим шуткам.
— Работа завершена, — негромко произнес Леонардо, и его прекрасное лицо слегка омрачилось. — Ты сделала то, что тебе было предначертано сделать. Отец ждет тебя у ворот часовни, чтобы отвезти тебя назад в город, потому что завтра утром ты отправляешься домой. Так что думаю, нам не остается ничего другого, как попрощаться друг с другом, мой дорогой Дино.
«Нет, не надо никаких прощаний! — едва не выкрикнула я в слезах. — Потому что я не могу покинуть замок, не могу уехать от вас!»
Увы, в горле у меня застрял комок, и я так и не произнесла этих слов.
Смахнув пару слезинок, что невольно скатились по моим щекам, я сделала глубокий вдох и спросила:
— А могу я попрощаться с синьором Луиджи? Он был мне верным другом, и, честное слово, мне будет не хватать его острого языка.
— Я передам ему твое пожелание, — согласился Леонардо с еле заметной улыбкой. — Хотя уверен, что прежде чем наш портной признается, что был к тебе неравнодушен, он поднимет страшный крик и станет все отрицать.
