Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов
Мадемуазель осторожно дотронулась до заклеенной брови.
— Вы видели, Эраст, как Линд меня отделал. Мерзавец! И, главное, совершенно ни за что!
— Разозлился, когда узнал, что лишился двух своих помощников, — пояснил я. — Господин Фандорин одного из них убил, а другого передал полиции.
— Жалко, Эраст, что вы не убили обоих, — сказала она, шмыгнув носом и смахнув с ресницы злую слезу. — Эти немцы были настоящие скоты. Которого из них вы прикончили — такого, с оттопыренными ушами, или веснушчатого?
— Веснушчатого, — ответил Эраст Петрович.
А я не успел рассмотреть ни того, ни другого — ведь в подворотне было темно.
— Ничего, — заметил я. — Зато теперь доктор остался в полном одиночестве.
Фандорин скептически поджал губы:
— Вряд ли. Кто-то ведь ещё стережёт мальчика. Если бедный ребёнок ещё жив…
— О, малыш жив, я в этом уверена! — воскликнула мадемуазель. — Во всяком случае, вчера вечером был ещё жив. Когда хозяин оттащил от меня рассвирепевшего Бэнвилла, я слышала, как тот прорычал: «Если бы не камень, я бы послал ему головы обоих — и мальчишки и бабы!» Думаю, Эраст, он имел в виду вас.
— Слава Богу! — вырвалось у меня.
Я обернулся на висевшую в углу иконку Николая Угодника и перекрестился. Михаил Георгиевич жив, надежда остаётся!
Однако было ещё один вопрос, который терзал меня. О таком не спрашивают, а спросив, не имеют права рассчитывать на ответ. И всё же я решился:
— Скажите, они… они… совершали над вами насилие? Для ясности я произнёс эти слова по-французски.
Благодарение Богу, Эмилия не оскорбилась — напротив, печально улыбнулась:
— Да, Атанас, они совершали надо мной насилие, как вы могли бы заметить по моим синякам и шишкам. Единственное утешение, что это было не то насилие, которое, очевидно, имеете в виду вы. Эти господа, вероятно, предпочли бы наложить на себя руки, чем вступить в физиологические отношения с женщиной.
От этого смелого, прямого ответа я вконец стушевался и отвёл глаза. Если мне что-то и не нравилось в мадемуазель Деклик — так это неженская точность в выражениях.
— Итак, подведём итоги, — объявил Фандорин, сцепив пальцы. — Мы вытащили из лап доктора Эмилию. Это раз. Мы теперь знаем, как выглядит доктор Линд. Это два. Мы вернули драгоценности императрицы. Это три. Половина дела сделана. Остались сущие пустяки. — Он тяжело вздохнул, и я понял, что про пустяки сказано в ироническом смысле. — Освободить мальчика. И уничтожить Линда.
— Да-да! — порывисто приподнялась с подушки мадемуазель. — Убить эту подлую гадину! — Она жалобно посмотрела на меня и тоненьким голосом произнесла. — Атанас, вы не представляете, какая я голодная…
Ах, тупой, бесчувственный чурбан! Фандорину что, его только Линд интересует, но я-то, я-то хорош!
Я кинулся к дверям, однако Эраст Петрович ухватил меня за полу пиджака.
— Куда это вы, Зюкин?
— Как куда? В столовую. Там в буфете есть сыр, печенье, а в леднике — паштет и буженина.
— Никакой б-буженины. Стакан сладкого чаю с ромом и кусочек чёрного хлеба. Больше пока нельзя.
Он был прав. После голодания не следует нагружать желудок тяжёлой пищей. Но сахару я положил четыре ложки, отрезал изрядный ломоть хлеба и плеснул в стакан побольше виски из бутылки мистера Фрейби.
Мадемуазель выпила чаю, улыбаясь разбитыми губами, и её бледные щеки порозовели.
Моё сердце сжималось от невыразимой жалости. Если бы мне сейчас попался гнусный доктор Линд, избивавший ногами беспомощную женщину, я бы взял его руками за горло, и никакая сила не сумела бы разжать моих пальцев.
— Вам нужно поспать, — сказал Фандорин поднимаясь. — Утром мы решим, как действовать дальше. Афанасий Степанович, — перешёл он на русский, — не согласитесь ли вы п-переночевать вот здесь, в креслах? На случай, если Эмилии что-нибудь понадобится?
Он ещё спрашивал! Мне так хотелось побыть с ней наедине. Просто помолчать. А если получится, то и сказать о чувствах, теснивших мою грудь. Только где же взять такие слова?
Фандорин вышел. Эмилия с улыбкой смотрела на меня, а я, жалкий, неуклюжий урод всё облизывал губы, откашливался, сжимал и разжимал пальцы. Наконец решился заговорить:
— Я… Мне весьма недоставало вас, госпожа Деклик.
— Ви можете звать меня «Эмили», — тихо сказала она.
— Да, хорошо. Это и в самом деле не будет чрезмерной фамильярностью, потому что после всего, через что вы… то есть мы с вами… то есть все мы прошли, я смею надеяться, что вы и я… — Я запнулся и мучительно покраснел. — Что мы с вами…
— Да? — ласково кивнула она. — Говохите, говохите.
— Что мы с вами можем считаться не просто сослуживцами, а друзьями.
— Дхузьями?
Мне показалось, что в её голосе прозвучало разочарование.
— Нет, я, конечно, не настолько самонадеян, чтобы иметь в виду какую-то особенно тесную или близкую дружбу, — быстро поправился я, чтобы она не подумала, будто я, пользуясь положением, навязываюсь ей в наперсники. — Мы просто стали с вами добрыми приятелями. И я очень этому рад… Вот.
Больше я ничего не сказал, потому что, по-моему, в наших отношениях и так произошёл весьма существенный сдвиг: узаконилось обращение по имени, а кроме того я предложил ей дружбу и, судя по всему, моё предложение было принято благосклонно.
Однако Эмилия смотрела на меня так, словно ожидала от меня чего-то ещё.
— Вы смотхите на меня как на дхуг, пхиятель? — спросила она после долгой паузы, как бы уточняя.
— Да, как на дорогого друга, — осмелев, подтвердил я.
Тогда мадемуазель вздохнула, закрыла глаза и тихо проговорила:
— Пхостите, Атанас. Я очень усталая. Я буду спать.
Я не заметил, когда она заснула. Грудь вздымалась и опускалась всё так же ровно, чуть подрагивали длинные ресницы, а время от времени по чертам пробегала лёгкая тень — словно тучка по глади лазурных вод.
Всю ночь я то погружался в короткий, невесомый сон, то снова просыпался. Достаточно было Эмилии шевельнуться или вздохнуть чуть глубже, и я сразу открывал глаза — не нужно ли принести воды, укутать, поправить подушку. Эти частые пробуждения были нисколько не мучительны, а, наоборот, приятны и даже сладостны. Давно, очень давно не ощущал я такого покоя.
19 мая
Завтрак я подал уже самый настоящий: с фарфором и серебром, на крахмальной скатерти. Без повара приготовить что-нибудь пристойное, конечно, невозможно, но все же был омлет, сыры, копченья.
Эмилия сегодня выглядела гораздо лучше и ела с большим аппетитом. Глаза её оживлённо блестели, голос был звонок и весел. Женщины обладают поразительной способностью быстро излечиваться от самых тяжких недугов, если их жизненные условия внезапно меняются к лучшему — я множество раз бывал свидетелем подобных преображений. Правда и то, что лучше всего на представительниц слабого пола действует окружение мужчин и мужская внимательность, а уж в этом смысле мы обращались с мадемуазель, как с истинной королевой.
Фандорин вышел к завтраку в утреннем смокинге и белом галстуке, очевидно, тем самым демонстрируя, что вольности, к которым он был вынужден прибегнуть накануне, никоим образом не уменьшили его почтительности по отношению к гостье. Я оценил этот жест. По правде сказать, моё направление мыслей было сходным, только вот, в отличие от Эраста Петровича, я не имел во что переодеться и удовольствовался тем, что как следует выбрил свою голую физиономию.
Когда пили кофей (я тоже сидел за столом, потому что находился в этой компании не в качестве дворецкого, а как приватное лицо), Эраст Петрович заговорил о деле. Беседа шла на французском.
— Я мало спал минувшей ночью, зато много размышлял. Теперь мне понятно, чем была вызвана моя непростительная ошибка. Я не ожидал от доктора Линда такой дерзости — во всех прежних своих операциях он вёл себя очень осторожно. Но очевидно, на сей раз куш был слишком велик, и Линд решил занять самую выигрышную позицию. Находясь в Эрмитаже, он мог наблюдать за всеми нашими приготовлениями. А ещё одним источником получения сведений для него, конечно же, был мистер Карр, столь искусно подставленный Симеону Александровичу. Драма с африканской ревностью, вероятно, была не более чем спектаклем. Генерал-губернатор откровенничал с душкой-англичанином, а тот потом пересказывал услышанное мнимому лорду Бэнвиллу.
— Быть может, дерзость доктора объясняется тем, что он решил, завладев такой грандиозной добычей, навсегда удалиться от дел? — предположила Эмилия. — В конце концов, сколько денег нужно человеку?
Фандорин скривил угол рта.
— Я не знаю, что этому человеку больше нужно — деньги или само злодейство. Это не обычный стяжатель. Это настоящий поэт зла, виртуозный инженер коварства и жестокости. Я уверен, что доктор получает наслаждение от выстраивания головоломных преступных конструкций, и на сей раз он превзошёл самого себя — возвёл истинную Эйфелеву башню. Мы подкосили это замысловатое сооружение, и оно рухнуло, но своими обломками, кажется, существенно повредило здание российской монархии.
