Борис Акунин - Пелагия и чёрный монах
Тогда Лямпе перенёс свой спектакль и на сушу, причём дошло до прямого злодейства — гибели беременной жены бакенщика, а после и самого бакенщика. Сумасшествия этого рода имеют свойство усугубляться, побуждая маниака ко всё более чудовищным поступкам.
Как было устроено нападение на Алёшу, Феликса Станиславовича и Матвея Бенционовича, я вам уже описывала. Уверена, что именно так всё и было.
Однако Лямпе боялся, что Ленточкин или Бердичевский оправятся от ужасного потрясения и вспомнят какую-нибудь деталь, могущую вывести на преступника. Поэтому продолжал пугать их и в клинике.
Ленточкин пребывал в совсем жалком состоянии, ему довольно было малости. А вот к Бердичевскому, сохранившему крупицы памяти и членораздельность, Лямпе проявил особенное внимание. Устроил так, что Матвея Бенционовича поселили к нему в коттедж, где жертва Василиска оказалась под постоянным присмотром самого Чёрного Монаха. Пугать по ночам Бердичевского для физика было проще простого. Вышел наружу, встал на ходули, постучал в окно второго этажа — только и забот.
И ещё я вспомнила, что, когда я пробралась в спальню к Матвею Бенционовичу, кровать Лямпе была пуста. Я-то решила, что он работает в лаборатории, на самом же деле Лямпе в это время находился снаружи, переодетый Василиском, и готовился к очередному представлению. Когда я внезапно для него вылезла из форточки и спрыгнула на землю, ему не оставалось ничего другого, как оглушить меня ударом деревянного шеста.
Вот о чём я хотела Вам сообщить, когда осмелилась заглянуть в комнату. Вы меня выгнали и правильно сделали. Получилось к лучшему.
Я стала размышлять дальше. Куда подевался Лямпе? И почему без верхней одежды? Его не видали несколько дней — так уж не с той ли самой ночи, когда был убит Алексей Степанович?
Я вспомнила страшную картину: лодка, силуэт Чёрного Монаха, тощее обнажённое тело, переваленное через борт. И меня как пронзило. Лодка! У Лямпе была лодка!
Зачем? Уж не для того ли, чтоб тайно наведываться на Окольний остров?
Я села за стол и быстро записала все речения старца Израиля, числом шесть. Я писала вам в прежнем письме, что чувствую в этих странных словах некое тайное послание, смысл которого никак не могу разгадать.
Вот они, эти короткие реплики, день за днём.
«Ныне отпущаеши раба твоего — смерть».
«Твоя суть небеса — Феогноста».
«Вострепета Давиду сердце его — смутна».
«Имеяй ухо да слышит — кукулус».
«Мироварец сими состроит смешение — нонфацит».
«Не печалися здрав есть — монакум».
Я отделила чертой последнее слово каждой фразы, потому что оно добавлено схиигуменом от себя к цитате из Св. Писания. А что если секретное послание содержится только в заключении каждого предложения, подумала я.
Выписала последние слова строкой. Получилось вот что:
«Смерть — Феогноста — смутна — кукулус — нонфацит — монакум».
Сначала решила, что выходит чушь, но прочла второй раз, третий, и забрезжил свет.
Тут не одно послание, а два, каждое из трёх слов!
И смысл первого совершенно ясен!
Смерть Феогноста смутна.
Вот что хотел сообщить монастырскому начальству старец! Что обстоятельства смерти схимника Феогноста, чьё место освободилось шесть дней назад, подозрительны. Да ещё и из «Апокалипсиса» после этого присовокупил: «Имеяй ухо да слышит». Не услышали монахи, не поняли.
Что значит «смерть смутна»? Уж не об убийстве ли речь? Если так, то кто умертвил святого старца и с какой целью?
Ответ дало второе послание, над которым я ломала голову недолго. Отгадку подсказал «монакум», то есть monachum, по-латыни «монах». Стало быть, сказано на латыни!
«Кукулус» — это, верно, cucullus — куколь. А «нонфацит» — non facit. Получается: «Cucullus non facit monachum». To есть «Куколь не делает монаха», или «Не всякий, кто в куколе, — монах»!
Почему по-латыни? — ещё не осознав всё значение этих слов, спросила себя я. Ведь вряд ли отец эконом, которому передают всё сказанное схиигуменом, понял бы чужой язык, да и не слишком вежественный брат Клеопа ещё исковеркал бы этакую тарабарщину. Старец Израиль не мог этого не понимать.
Значит, латинское речение было обращено не к братии, а ко мне. Да и смотрел схимник в три последних дня только на меня, будто хотел особо это подчеркнуть.
Откуда он знает, что скромный монашек с подбитым глазом знает латынь? Загадка! Но так или иначе очевидно: Израиль хотел, чтобы его поняла лишь я одна. Видно, не надеялся на понятливость отца эконома.
И здесь мои мысли снова поворотили назад, к главному. Мне открылся смысл латинского иносказания. Я поняла, что хотел сказать старец! Новый носитель схимнического куколя — не отец Иларий! Это преступник, Лямпе! Вот куда он пропал, вот почему его не видно, вот почему вся его одежда на месте!
Физик перебрался на Окольний остров! А если так, то, стало быть, в ту ночь он совершил не одно убийство, а два. И мёртвых тел тоже было два! Просто луна выглянула из-за туч слишком ненадолго, и я увидела лишь половину страшного ритуала. Ленточкину злодей заткнул рот навсегда, а почему пощадил Бердичевского — Бог весть. Быть может, и в ожесточившемся, безумном сердце отмирают не все чувства, и за дни, прожитые с Матвеем Бенционовичем под одной крышей, Лямпе успел привязаться к своему кроткому соседу.
Ночью маниак пробрался в Прощальную часовню, где отец Иларий в одиночестве готовился к подвигу схимничества, молился и зашивал куколь. Свершилось убийство. И утром в чёрном саване к лодке вышел уже не старец, а преступник.
Не знаю и даже не предполагаю, что за чудовищные фантазии владеют этим помрачённым рассудком. Не намерен ли он умертвить и двух остальных схимников?
Дойдя до этой мысли, я чуть было вновь не бросилась к Вам в комнату. Ведь речь шла о жизни людей, Вы бы меня извинили! Нужно немедля отправиться в скит и изобличить самозванца!
Я уж даже взялась за ручку двери, но здесь меня охватило сомнение.
А что если я ошибаюсь? Вдруг Лямпе на Окольнем острове нет, а я побужу Вас нарушить уединённость святого скита! Последствия такого кощунства будут ужасны. Ведь восемь столетий туда не ступала нога постороннего! Такого кощунства архиерею не простят. Вас растопчут, растерзают, осрамят — уж отец Виталий расстарается. Какая будет потеря для губернии! Да что губерния — для всей православной церкви!
А с глупой любопытной бабы какой спрос? Ну, вышлют с позором на первом же пароходе, вот и вся кара.
Поэтому я решила вот что. Сейчас заеду в город, переоденусь послушником. Потом отправлюсь на Постную косу, там привязана лодка брата Клеопы. Как стемнеет (а темнеет теперь рано), поплыву на Окольний — Бог даст, никто меня с берега не увидит.
Проверю в скиту своё предположение, и назад. Если ошиблась — ничего страшного. Старцу Израилю не хватит всего Писания, чтобы наябедничать ново-араратским о моей неслыханной дерзости — по одному-то слову в день. Да они, тугодумы, ещё и не сообразят.
Очень может быть, что я вернусь ещё до того, как Вы выйдете из комнаты Матвея Бенционовича, надеюсь, воскрешённого к жизни Божьей милостью и Вашим мудросердием.
Не ругайте меня.
Ваша дочь Пелагия.
День последний. Вечер
Последние строки письма Митрофаний читал, схватившись рукой за бороду, а когда окончил, заметался по комнате — кинулся к двери, остановился, повернулся к Бердичевскому.
— Ай, беда, беда, Матвей! Ах, отчаянная голова, в скит отправилась! За меня, вишь, убоялась! Что в кощунстве обвинят! Не кощунства страшиться нужно, а того, что убьёт он её!
— Кто убьёт? Кого? — удивился Матвей Бенционович, с отвычки ещё не очень хорошо соображавший, да и как было сообразить, если письма не читал?
Преосвященный сунул ему письмо, а сам бросился к доктору:
— Скорей, скорей туда! Что ему ещё одно убийство!
— Да кому «ему»? — не мог взять в толк и Коровин.
— Физику вашему, Лямпе! Он и есть Чёрный Монах, теперь доподлинно установлено! И убийца тоже он! На Окольнем острове спрятался! А Пелагия, то бишь Лисицына, туда поплыла! Прямо в волчью пасть!
Товарищ прокурора, не успевший как следует вчитаться в письмо, недоверчиво покачал головой:
— Лямпе на Окольнем острове? Что вы, отче, он вовсе не там!
— А где? — обернулся Митрофаний.
— Там, — махнул рукой Бердичевский вниз. — Под землёй.
Владыка так и замер. Неужто недолечил? Или снова бред начался?
— То есть, я хочу сказать, в подвале, — пояснил Матвей Бенционович. — Он себе с некоторых пор ещё одну лабораторию оборудовал. Там и работает. Я ему помогал вниз листы металлические носить, с крыши отодранные. Сергей Николаевич мне что-то про эманацию толковал, какие-то у него опасные опыты, да я ничего не понимал, в оцепенении был. И приборы все теперь в подвале. Он оттуда почти не выходит. Может, раз за день выглянет, кусок хлеба съесть, и снова вниз.
