Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона
— Они живут на втором этаже.
Мое отчаяние усиливается и, кажется, вырывает меня из происходящего. Подруга Симона — тоненькая и смуглая, обладающая естественной совершенной грацией, приглашает нас в дом, обнаруживая слишком суровый для столь юной женщины профиль. У нее умные глаза, она одета в просторную розовую тунику. Чувствуется в ней несокрушимая воля, напоминающая мне о Резе. Но она еще совсем девочка.
— Это Граса, жена Симона, — сообщает сестра.
Когда я рассказываю о судьбе, постигшей ее мужа, Граса подбегает к окну, чтобы взглянуть на него. Ее руки судорожно цепляются за подоконник. Вой, рвущийся из ее груди, напоминает звериный, словно она зовет потерявшегося детеныша с силой всего своего нутра. Она обхватывает руками живот, и я в единое мгновение захлестнувшего меня ужаса осознаю, что она беременна.
Как только первая волна горя спадает, я говорю ей:
— Твое имя было последним, которое он произнес.
Мы спускаемся на улицу. Люди расступаются. Она падает на колени и гладит Симона по лицу, успокаивая его словами о Христе и их будущем ребенке. До меня доходит, наконец, очевидное: она — старая христианка.
С силой отчаяния сестра неожиданно толкает Грасу к нам с Фаридом.
— Расскажите нам все о смерти Симона! — требует она.
Я объясняю — голосом, принадлежащим кому-то иному: Берекия скрылся глубоко под доспехом моего тела.
Граса теряет дар речи. Ее рот приоткрывается, в глазах читается пустота и отчаяние. Ее сестра, сжав кулаки, спрашивает:
— Где нам искать правосудия?
Я мотаю головой:
— Как только я отыщу этого северянина, я дам вам знать.
Мы с Фаридом с ног до головы забрызганы кровью Симона. Добродушные соседи помогают нам отмыться, дают нам новые рубахи и сумки, угощают сыром и вином.
Слишком уставшие, чтобы протестовать, мы охотно принимаем их дары. Разомлевшие от вина, двигающиеся шатающейся, неуверенной походкой, мы входим в центральную часть Лиссабона, словно оставляя за спиной библейский пейзаж.
Вернув тележку, мы бредем по Маленькому Иерусалиму подобно призракам. Напротив лавки красильщика, где когда-то было здание еврейского суда, я принимаюсь отпечатками ступней в пыли писать на иврите «Авраам». Потом «Иуда». Через некоторое время Фарид начинает беспокоиться. Он замирает, повернувшись лицом на восток, словно флюгер.
— Идем домой, — показывает он.
Я разворачиваюсь к западу и следую за опускающимся над этим проклятым городом солнцем. Сегодня вечером, спустя неделю после начала Пасхи мы должны читать Зохар, встречая рассвет нового дня. Но у нас больше нет копии священного текста. А даже если бы и была…
— Нет, не домой! — выкрикиваю я, распространяя запах алкоголя.
Я упрямо тащусь вперед, пока мы не находим на мощеных улицах Маленького Иерусалима пятно крови Симона.
— Еще совсем недавно эта бурая корка жила в его теле, — жестами показываю я Фариду.
Он трясет головой, словно это и так очевидно. Но я просто не могу в это поверить, вспоминая события этого дня в обратном порядке, — как будто читая книгу задом наперед. Предупреждение Симона насчет графа Альмирского звучит у меня в голове, словно бы в сопровождении мерного ритма, отбиваемого на мавританских бубнах.
Фарид говорит мне руками:
— Давай вернемся в Альфаму. Нам надо как-то найти Диего… предупредить его, что этот северянин непременно убьет его, как только найдет.
— Нет, Диего и близко не подойдет к своему дому, и найти его мы не сможем. Мы идем во дворец Эстош. — Он мотает головой, и я беру его за руку. — Ты мне нужен. И никаких возражений.
Как только мы с Фаридом выходим на Россио, вокруг нас взвихряются пепел и зола костра, в котором горели тела евреев. Поначалу кажется, что это единственное напоминание, оставшееся от горы христианского грехопадения, и я думаю: «Наши убитые соотечественники отныне живут лишь в нашей памяти».
Однако, Фарид замечает, что это не совсем так.
— Посмотри на землю, — говорит он жестами, указывая носком башмака на швы между камнями мостовой.
Человеческие зубы. Должно быть, тысячи их рассыпаны по всей площади, застрявшие в трещинах и углах. Я поднимаю глаза и вижу, что всюду, встав на четвереньки, ползают женщины и дети, собирающие эти останки, словно какой-то немыслимый урожай. Несомненно, они будут хранить их как амулеты против чумы.
Прямо перед нами, на северо-восточном крае площади полк королевских пехотинцев окружил церковь Святого Доминика, образовав полукруг перед входом. За ними расположился ряд кавалерии, общим счетом около двадцати всадников.
— Похоже, правителю приходится договариваться с главой доминиканцев, чтобы позволить им войти в Лиссабон, — показывает мне Фарид.
— Когда убийства закончились, король посылает войска, — отвечаю я. — Очень утешает мысль о том, сколь мужественно он нас поддерживает, а?
Двигаясь дальше, мы видим горожан, склонившихся в уважении, тех самых, что каких-то день-два назад готовы были требовать голову короля Мануэля. «В душах португальских христиан глубоко укоренилась пассивность, — думаю я. — Ни один мятеж не будет здесь иметь успеха».
Старуха с хитрыми глазками, ищущая, с кем бы переброситься словечком, как и любой человек, столкнувшийся лицом к лицу с официальной властью, останавливает нас, говоря:
— Арестованы двое из доминиканских монахов. Разве это не ужасно?
Я поднимаю над ней средний палец и пою:
— Да будет твоя злобная душа вечно скитаться в мире сущем!
В ее христианских глазах отражается презрение, и я плюю ей под ноги. Мы мчимся прочь. Возле главных ворот дворца Эстош рядом со щеголеватым привратником в шляпе с перьями расположились двое дюжих арбалетчиков. За кованой решеткой ворот, в тени апельсиновой рощи, стоят три кареты. Одна из них, белая с золотом, запомнилась мне с того дня, как Диего избили камнями.
— Я пришел к графу Альмирскому, — говорю я привратнику. — Будьте любезны сообщить ему, что прибыл Педро Зарко.
— С вами есть письменная договоренность о приходе? — интересуется он, сморщившись так, словно учуял запах тухлятины.
Я понимаю, что мы похожи за крестьян, заявившихся после дневной работы в поле.
— У меня нет письма, но он примет меня.
Пока он окидывает меня оценивающим взглядом, я поднимаю к груди аметистовую шляпу северянина и принимаю вид благородного фермера, утомленного нерадивым слугой. Обернувшись к Фариду, я бормочу с лучшим из моих кастильских акцентов что-то о предстоящем банкете в честь вымышленного друга Диаша: кастильцы раздражают португальцев, но всегда производят на них впечатление, особенно если дело касается слуг. Мои усилия кажутся чрезмерными, но краем глаза я вижу, как привратник передает мое сообщение лакею за воротами.
Мы ждем под чудовищно жаркими лучами лиссабонского солнца, наблюдая за юркими ящерками, суетящимися в трещинах мостовой. Фарид с надеждой вглядывается в череду домов Мавританского квартала на востоке.
— Как только закончим здесь, вернемся в лавку кузнеца и спросим про Самира, — показываю я. — Возможно, найдем кого-нибудь, кому хоть что-то известно.
Лакей, счастливый обладатель всего лишь одной руки, неспешно плетется в нашу сторону.
— Я провожу сеньора Зарко в покои графа, — сообщает он.
— За мной, — говорю я Фариду, и вместе мы проходим в ворота.
Во дворце пахнет плесенью и янтарем. Мы проходим по длинному коридору, пол которого выложен мозаикой, имитирующей персидские ковры. Стены выбелены, и через каждые три пейса попадаются сводчатые альковы. В середине каждой ниши стоит постамент, украшенный огромным синим кувшином, полным розовых и белых роз.
Над головой сводчатые потолки расписаны золотисто-белыми арабесками, служащими фоном для тщательно сработанных фигурок сорок, удодов, соловьев и других общеизвестных птиц. Не представляю, как лакей воспринимает выспренние жесты, которыми мы с Фаридом обмениваемся, вспоминая местные названия каждого вида птиц: его глаза выдают лишь мимолетное любопытство.
Необъятную проволочную клеть в конце коридора занимает дерево с искривленными ветвями. Добравшись до него, мы обнаруживаем, что на нем гнездятся вьюрки из португальской Индии и Африки, снующие туда и сюда, словно желто-оранжево-черные стрелы. В попытке испортить собственное впечатление от великолепного зрелища я обращаю внимание на оставленные птицами белые шлепки на дне клетки. Уловив мою мысль и найдя ее безнадежной, Фарид просто показывает мне в ответ:
— Даже король может понимать что-то в красоте.
— Если бы понимал, он не стал бы держать их в клетке, — возражаю я.
— Для короля свобода и красота — две вещи несовместимые, — мудро отвечает мой друг.
Комнаты графа расположены на втором этаже. Приемная зала его покоев выложена паркетом в шахматном порядке. В середине залы стоит столик розового мрамора, вокруг которого расставлены четыре кресла, вышитые геральдическими щитами короля. Нам предлагают сесть, но на стене справа от входа висит волнующий воображение триптих, полностью приковывающий наше внимание. На нем изображен бородатый, изможденный святой, стоящий с протянутой рукой в разрушенном городе, населенном монахами с крысиными головами и всякого рода сфинксами. Фарид, изобразив кривую усмешку, показывает мне:
