Ричард Зимлер - Последний каббалист Лиссабона
— Симон, беги! — ору я.
Но это невозможно. Он оборачивается, роняя костыль. Я смотрю на все это словно сквозь загустевшее до состояния меда время: его рот открывается, северянин стремительно бросается к нему. Его последняя опора отлетает в сторону, тело обрушивается на стену. Фарид встает над ним на колени, за спиной светловолосого убийцы, бегущего прочь, взлетает плащ.
Глава XVI
Симон не может говорить. Хотя, возможно, в этом уже нет необходимости. Он лежит на руках Фарида и взглядом прощается с миром.
Стилет с рукояткой из черного дерева, вонзенный у него меж ребер, отделяет душу от тела. Я показываю Фариду:
— Еще один, кто не доживет до субботы.
Левая рука Симона, затянутая в перчатку, держится за рукоять ножа.
— Уберите его, — стонет он. Фарид выдергивает нож. Словно вино, брызнувшее из-под пробки, нас обливает его кровь. Старый молотильщик облегченно вздыхает. — Спасибо тебе, — шепчет он.
Фарид поднимает нож, одновременно осторожно поддерживая голову Симона.
— Заостренный, — показывает он.
Я киваю в знак понимания: оружие шохета обычно имеет квадратный кончик, а этот клинок заканчивается узким острием.
— Прости за то, что подозревал тебя, — шепчу я Симону на иврите. — Я должен был…
Он кивает, показывая, что нет нужды облекать в слова мои сожаления, роняет изящную руку мне на ладонь. Он смотрит в небо и одними губами шепчет молитву. Я узнаю имена Бога, затем — его утраченной семьи. «Граса», — застывает на его губах.
Пальцы Симона гладят мою ладонь, словно успокаивая. В ту секунду, когда его душа покидает тело, из груди вырывается булькающий звук, по руке пробегает дрожь, похожая на трепетание крыла. Я закрываю ему глаза.
Конечно, это грех такому человеку как я считать себя пророком, даже на минуту. Но я прикасаюсь губами к губам Симона, глаза в глаза, ладонь в ладонь. Я склоняюсь над ним, как Елисей над телом мертвого ребенка Шунаммита. Затем, вставив большой и указательный пальцы ему в рот, я раскрываю его навстречу своему дыханию. Я семижды наполняю его своей жизненной силой. От плеча волнами расходится боль, пока я опустошаю легкие. Фарид оттаскивает меня от него. В его глазах читается недовольство. И, тем не менее, он целует меня в лоб.
— Хватит, — показывает он.
Взглянув на Симона, я замечаю движение, словно ангел гладит его по волосам.
— Видишь! — говорю я вслух.
— Он мертв, — отвечает Фарид уверенным жестом. — Он больше не проснется.
Он прижимает меня к себе. Меня заполняет биение его сердца. В темноте под моими веками тепло его тела спасает меня от отчаяния.
Вместе мы ждем. Я плачу некоторое время. Смерть Симона постепенно уходит из моих мыслей, и передо мной обнажается настоящее Лиссабона. Вокруг нас собирается толпа любопытных, готовых обсудить происшедшее, ведь для христиан нет большей радости, чем постигшая еврея беда. Я обращаю взгляд вдоль улицы и показываю Фариду, что оставлю его на минуту. Я бросаюсь за шляпой северянина. Мальчик с голым торсом и невинными глазами Иуды протягивает мне ее.
Вернувшись к Фариду, я показываю ему:
— Я хочу проверить, куда он побежал. Ты справишься с этими филистимлянами в одиночку?
Он кивает, соглашаясь. Я срываюсь с места подобно урагану, родившемуся на вершинах гор. На краю площади Россио я останавливаюсь, остолбенело разглядывая столпотворение мужчин и женщин, повозок и коней. Нелепая жизнь площади скрыла от меня северянина.
Старый брадобрей в оборванном камзоле кричит мне с неторопливым альгарвийским акцентом:
— Сеньор, вы выглядите слегка неопрятным. Как насчет побриться и постричься? У меня такие ловкие руки, что я могу даже летучую мышь отбелить.
— Северянин, светловолосый, вы не видели его?! — спрашиваю я в надежде.
— Возможно, засуха прекратится в следующем месяце, — отвечает он.
Он обладает жизнерадостной пренебрежительностью глухого. Схватив меня за руку, он пытается отвести меня к креслу. Я вырываюсь. Молоденькая девушка вычесывает из взлохмаченных волос его жены гнид. Женщина тычет скрюченным пальцем в северную сторону площади.
— Туда пошел, — показывает она.
Я напрасно расспрашиваю о нем лавочников, пока, наконец, выбивальщик ковров с живыми, несдержанными манерами не указывает мне на левый край церкви Святого Доминика.
Я бегу по грязной дороге, которую мы когда-то называли Rua da Bruxa — улица Ведьм — из-за старой карги с кошачьими глазами, за определенную цену возвращавшую женщинам невинность. Рыжеволосый разносчик воды, перекидывающийся сам с собой в карты под навесом, видел северянина.
— Туда! — кричит он, указывая на восток.
Я попадаю в Мавританский квартал и бегу до тех пор, пока голубые и белые каменные дома не сменяются деревянными лачугами. В конце улицы гранитные ступени, подобные сложенной в складку ленте, ведут вверх, к огромному мраморному распятию, отмечающему нижний уровень Convento da Graca — Монастыря Грасы.
На высоте шестидесяти метров залитый солнцем высохший склон венчает каменная корона башен и оборонительных укреплений, и являющихся монастырем. Я оказался в тупике.
Оборванные беспризорники с грязными хитрыми личиками, больше напоминающие гномов, нежели детей, гоняют прямо на лестнице кожаный мяч. Еще выше, на кромке холма, невысокая монашка, кажущаяся блохой по сравнению со своим духовным домом, визгливо орет на них с ясным галицийским акцентом:
— Брысь! Пошли вон, маленькие крысеныши! В аду вам гореть прежде, чем вы сможете попросить у Господа прощения!
Как выясняется, цель игры, затеянной мальчишками, — набрать очки бесцеремонным прямым попаданием в обожаемый ею мраморный крест.
Заметив мое присутствие, тощий парнишка со светло-зелеными глазами гордо орет ей в ответ:
— Vai-te fader, vaca! Пошла на хрен, корова!
Мальчишки смеются. Однако монашка все не унимается:
— Ваши грехи приведут к тому, что вам придется брать в жены шлюх Дьявола! Ваши дети будут рождаться безглазыми и глухими, с хвостами и рогами! А потом вы сами…
Видимо, это заученная наизусть литания, которую она пускает в ход ежедневно, не забывая ни одной будущей пытки. И, возможно, она таким образом отбывает собственную епитимью.
Мячик катится вниз по холму в мою сторону, и я подхватываю его.
— Эй, отдай! — кричат мальчишки. Их лица наливаются кровью от ярости и раздражения.
— Тогда скажите, видели ли вы тут иноземца, — отвечаю я.
— Тут вокруг и нет никого, кроме иноземцев. Отдавай сейчас же гребаный мяч!
— Мужчина со светлыми волосами до плеч. Плащ с…
Один из парней указывает куда-то в сторону коротким грязным пальчиком.
— Он по склону забрался как паук, — говорит он.
Я с полулета пинаю мяч в сторону креста. Почти промахиваюсь. Мальчишки ухмыляются, а затем с воплями бросаются вслед за мячом, покатившимся по осыпи.
На вершине холма, полностью выдохшись, я вижу, наконец, летящие колонны Convento da Graca, подобные Вратам Мистики. На противоположной стороне улицы буйствует рыночная площадь. Я расспрашиваю торговцев требухой, мастеров, изготовляющих сита и гребни, плетельщиков птичьих клеток, даже семейку кастильских горбунов, направляющуюся с паломничеством в Сантьяго, но никто его не видел.
Решившись прибегнуть к последнему средству, я подхожу к кричащей монашке. У нее во рту виден единственный гнилой зуб, упирающийся наподобие ржавого ножа в нижнюю губу, ее веки похожи на сливы, а нос покрыт струпьями. Она делает в своей литании достаточно продолжительные паузы, чтобы увещевания звучали гласом мудрости:
— Ищи Господа, а не северянина.
Я повторяю то, что ей посоветовал проделать один из оборванцев, и она принимается визжать как бразильский попугай.
Вернувшись в Маленький Иерусалим, я советуюсь с Фаридом, куда можно отнести тело Симона. К сожалению, мы не очень-то четко представляем, где находится его дом. Временами он принимался описывать виды на Тежу, и мы полагали, что он живет на откосе, увенчанном церковью Святой Катарины за западными городскими воротами. Посему мы берем у сеньоры Мартинс, подруги моей тетки, взаймы повозку, и везем тело по беспощадной полуденной жаре.
Смотрят ли на нас люди? Не знаю: внутренний мир вопросов и сожалений становится моим прибежищем. Фарид ведет нас вперед. Все, что я чувствую, это трудный подъем вверх по холму, неясное, тошнотворное ощущение жары и пота, солнца и пыли. Я возвращаюсь в мир колеблющихся в раскаленном воздухе очертаний улиц Лиссабона только когда кто-то называет имя Симона. К востоку колокольня церкви Святой Катарины стрелой упирается в небо. Невысокая женщина с мрачным лицом, с белым платком на голове, с криками бежит в нашу сторону. Она с ужасом смотрит на кровь, пятнающую одежду Симона, блюет, встав на колени. Какой-то старик говорит нам, что это старшая сестра сожительницы Симона. Он указывает на дом с провисшей крышей:
