Клод Изнер - Коричневые башмаки с набережной Вольтера
Виктор кивнул и осторожно отстранился:
– Простите, мне нужно поприветствовать знакомых. – Он направился к вошедшим в галерею Ангеле Фруэн и Гаэтану Ларю.
– Вот если бы мне сразу поверили, скольких несчастий можно было бы избежать, правда, месье Легри? Страшно вспомнить, что мне пришлось пережить! Упала в обморок среди фликов, а очнулась уже в больнице! И мне еще повезло, что я была в палате под присмотром, когда убили девушку на птичьем рынке, не то полиция обвинила бы меня в пяти убийствах! И знаете что, месье Легри? Какой-то благодетель, не назвавший своего имени, оставил для меня в «Божьем приюте» три тысячи франков! Представляете себе? Я должна была бы четыре года починять матрасы, чтобы заработать такую сумму! А теперь мы с моим женихом и с детишками купим дом в деревне и будем выращивать фрукты – вот уж найдется занятие для Гаэтана, он ведь без деревьев и жизни не мыслит!
Гаэтан Ларю степенно покивал.
Фердинан Питель появился в галерее под руку с новой пассией – торговкой сыром, хорошенькой курчавой девушкой с осиной талией. Молодой сапожник даже не притворялся, что скорбит по тетушке, – он испытывал лишь огромное облегчение, освободившись наконец от ненавистной родственной опеки. Ему предстояло унаследовать недвижимость Аделины, стать владельцем четырехкомнатной квартиры и человеком, никому не подотчетным в своих поступках.
Не прошло незамеченным эффектное прибытие Хельги Беккер на автомобиле фирмы Жоржа Ришара. Перед тем как войти в галерею, она прочитала вышедшим на воздух гостям пространную лекцию о достоинствах нового двигателя и рассыпалась в похвалах австрийцу, по проекту которого в Вене построили метрополитен раньше, чем в Париже.
– А вы читали «Разгром»[110] Поля и Виктора Маргеритов? – раздался медоточивый голос Рафаэллы Гувелин, которая вопреки обыкновению на сей раз оставила собак дома. – В этом романе с протрясающей достоверностью говорится о войне семидесятого года. После такого трудно восхищаться пруссаками, австрияками и tutti quanti[111]…
– Не читала и не собираюсь, – фыркнула Хельга Беккер. – Зато я не могла оторваться от «Собора» Гюисманса, его слог вызывает душевный подъем.
Виктор отошел к группе букинистов, слушавших эмоциональное выступление Люка Лефлоика.
– Подумайте только, на распродаже собрания книг библиофила Пиа поддельный автограф Мольера ушел с молотка за двадцать франков! И они еще имели наглость обозначить его в каталоге как «Предположительный автограф Жан-Батиста Поклена»! А пять лет назад он и вовсе стоил две тысячи восемьсот! – возмущался букинист.
Фюльбер Ботье отвел Виктора в сторонку. Крестный Жозефа хмурился, он словно постарел на десяток лет за последний месяц.
– Я рад, что вы уладили дело с полицией, помирились с семьей и что ваша жена снискала успех. А грущу, потому что мне не дает покоя история с убийствами – трупы, конфитюры… от этого с ума сойти можно. Но самое ужасное – я скучаю по Муазану, недостает мне наших перебранок… Какая ужасная смерть! Характер у него был, конечно, не ангельский, но несчастный Тиролец такого не заслужил! И его труп – в моем ящике!.. Участок Муазана выставили на продажу. Надеюсь, мой новый сосед окажется таким же приятным господином, как Рауль Перо…
Упомянутый бывший комиссар помахал им издалека и шмыгнул в галерею. Намеки Огюстена Вальми на то, что ему могут не продлить букинистическую лицензию, Рауль Перо воспринял как угрозу и решил держаться тише воды, ниже травы. Быть простым букинистом, вести скромную жизнь в компании черепахи по имени Камиль – большего он не желал. Заметив Жозефа, месье Перо сделал вид, что погружен в созерцание картины, на которой была изображена ярмарочная карусель с лошадками, уносившими по кругу смеющихся парней и девушек.
– Всего одна неделя, матушка, это же не пожизненная каторга! – тихо втолковывал Жозеф Эфросинье.
– Мы будем вам так благодарны! – поддакивала Айрис, прижимая к сердцу дамскую сумочку, в которой лежала ее драгоценная тетрадка сказок. Она уже предвкушала, как преподнесет эту тетрадку мужу на берегу Темзы.
– А если малявки заболеют? А еще какое несчастье приключится? Тяжек мой крест, а вы на меня вдобавок такую непосильную ношу взвалить хотите, а? – сердито пыхтела Эфросинья.
– Мы вам полностью доверяем, вы способны решить любую проблему! – заверила Айрис. – И потом, в квартире же есть телефон – в любой момент можно позвонить Кэндзи, Джине, Виктору, Таша…
Тут уж Эфросинья раздулась от гордости: это точно, она способна, ух как способна! И охнула от боли – ей на ногу наступил кто-то в здоровенном тяжелом ботинке. Гаэтан Ларю тотчас принялся извиняться.
– Бедные мои мозоли!.. Да ладно уж, ладно, – проворчала Эфросинья, – похромаю недельку, в довершение всех бед, но ведь не помру!
– Матушка, так что же? Можно нам съездить в Лондон? – нетерпеливо напомнил о себе Жозеф.
– Ах беда-огорчение! Ты мне совсем голову заморочил! Езжайте, плывите, бросайте меня одну, такова уж моя скорбная доля – быть одинокой и всеми покинутой. Я ваших малявок в приют сдам!
– Матушка!
– Шучу-шучу, как-нибудь управлюсь с ними без чужой помощи. Отправляйтесь в свой Лондон, отдыхайте, развлекайтесь. А будете проходить мимо Тауэра – помолитесь за детишек короля Эдуарда.
– За детишек Эдуарда? – обалдел Жозеф. – Ты знаешь эту историю, матушка?
– Что ж я, невежда какая, что ли? Твой папочка Габен был поклонником Казимира Делавиня[112], он прочитал мне его пьесу и сказал, что в ней описаны доподлинные события, а потом повел меня в Лувр, и мы там видели картину, на которой маленьких принцев душит их зловредный дядя Ричард Третий[113]. Говорят, призраки бедняжек до сих пор бродят по Тауэру в ночь полнолуния.
– Здорово! Непременно упомяну парочку призраков в новом романе-фельетоне! Это будет фантастическое повествование о человеке в коричневых башмаках, который наделен даром вечной жизни!
– Вот уж не позавидую я твоему бессмертному, особенно если у него есть мозоли!
Эпилог
Пятница, 5 декабря 1958 года
Мясная лавка, торговавшая кониной, находилась посередине улицы Лепик. Попасть туда можно было, протолкавшись между лотками зеленщиков, среди деловитых домохозяек, гомонящей малышни и хорошеньких девушек, не упускавших ни одного восхищенного взгляда со стороны завсегдатаев соседнего бистро.
Неподалеку во все горло орал газетчик:
– Читайте «Либерасьон»! Новый лозунг Ги Молле[114]: «Де Голль с нами!»
В лавке проворные руки рассыпали свежие опилки по плиточному полу и взялись за мясницкие ножницы. Прозвучал хриплый голос:
– Миуми! Миумину, сладенький мой! Иди кушать!
Толстуха в синем фартуке с зеленым отливом сдула со лба черную, ровно подрезанную челку и, пощелкав ножницами в воздухе, принялась нарезать тонкими полосками конское сердце, темное, фиолетово-багровое. Кусочки мяса, дряблые и ноздреватые от кровеносных сосудов, полетели в глубокую тарелку.
– Ну где этот пузатик болтается? Обед уж готов, – проворчала женщина.
В лавку вошла еще одна, как две капли воды похожая на первую, только фартук у нее был бутылочно-зеленый, а под мышкой торчал багет.
– Джеки, ты не видала Миуми?
– Нет, Сюзи, не видала, но могу поспорить, он дрыхнет в гостиной.
Вторая толстуха поднялась на жилой этаж, сестра услышала, как она двигает в гостиной мебель, и через секунду по ступенькам скатился плюшевый дымчато-серый шар. Шар превратился в упитанного котяру, который нехотя поплелся к тарелке, поставленной на пол у прилавка. На прилавке красовался здоровенный кассовый аппарат.
– Ну-ка, кто это у нас так сладко облизывается? Это же наш маленький Миумину, ты ж мой пупсичек! – засюсюкала Сюзи, наклоняясь над домашним любимцем. Короткая плиссированная юбка задралась, явив миру ляжки, которым позавидовала бы Венера Каллипига из неаполитанского музея.
– Э, капот опусти, а то весь мотор наружу! – захохотала Джеки, спустившаяся в лавку.
– Ну же, Миуми, не криви мордочку! – не отставала от кота Сюзи. – Что ты носик воротишь?
Грипмино с отвращением покосился на еду. И ради этого стоило прожить несколько столетий? Чего ему только не довелось отведать на своем веку: запеченных паштетов и мышей, пойманных на сеновале, жареных цыплят и похлебки из каштанов… Но эта резиновая мерзость в тарелке под названием «рагу», прилипающая к клыкам, была совершенно несъедобна!
Вот она, расплата за воровство! Черт его дернул слизнуть последние капли вечной жизни из хрустального флакона, забытого на геридоне! Ах, как же он скучал по своему доброму хозяину Эмэ Тоару по прозвищу Амадей, который холодным зимним вечером 1898 года вероломно оставил его на попечение консьержки, а сам ушел и больше не вернулся! Шесть десятилетий истекли с тех пор, Грипмино за это время сменил множество дурацких имен: Кики, Ноно, Гага, Туки, Мике, Рибульдинг, сокращенно Динго, натерпелся от людей, странствовал из дома в дом и наконец оказался у сестер Мартен на улице Лепик. Он устал, его изнурили годы войны, оккупации, бродяжничества и долгие, бесконечно долгие дни.
