Карл Ганеман - Мёртвый палец
IV
В ту минуту, как Альмарик подходил к этой комнате, дверь из нее отворилась и навстречу им вышла его жена.
Это была женщина приятной наружности и с резкими чертами лица, говорившими о ее добродушии и дружелюбии, внушавшими и расположение, и доверие. Она так хорошо сохранилась, что трудно было определить ее возраст. Ей было, должно быть, лет около сорока восьми, немного разве меньше, чем мужу. Сходство между нею и молодой девушкой до того бросалось в глаза, что с первого взгляда нетрудно было сказать, что это ее дочь.
— А я только что хотела идти за вами; завтрак, как видите, уже на столе, — ласково говорила хозяйка шедшим к ней навстречу мужу и дочери.
— Ну, старуха, — отвечал муж, смеясь, — мы, кажется, не опоздали, потому что еще и гостя нет.
— Господин Вьендемор сейчас придет, — возразила хозяйка Альмарику. — Я уже говорила ему, что…
Стук в двери не дал ей договорить.
— Войдите! — весело крикнул столяр.
Дверь отворилась и через порог переступил бледный молодой человек, пожелавший всем «доброго утра».
На вид ему было лет 28 или 29. Он был стройного роста, хорошего сложения, но держался слегка согнувшись и не совсем твердо, как человек, только что перенесший долгую, тяжелую болезнь и еще не оправившийся от ее последствий. Это видно было и по его несколько мутному взгляду, синеватому цвету лица и по темным кругам под глазами, что придавало всей внешности вошедшего какой-то меланхолический отпечаток.
Судя по одежде, молодой человек принадлежал к состоятельному сословию. Его платье было чрезвычайно чисто, щеголевато и сшито по самой последней моде. На голове была легкая бархатная шапочка, до которой, здороваясь с семьей столяра, он лишь слегка дотронулся рукой, не снимая ее, как того требовала вежливость.
Мать и дочь отвечали на его приветствие, причем эта последняя слегка покраснела, а столяр крепко пожал вошедшему руку и сказал:
— Как вы себя чувствуете, любезный Вьендемор? Надеюсь, гораздо лучше, чем за эти дни.
Молодой человек слабо улыбнулся.
— Не совсем-то, — устало отвечал он, и, указывая на голову, прибавил:
— Иногда у меня там точно головня торчит, до того там жжет и палит.
Обе женщины с большим участием смотрели на говорившего.
— Гм, — произнес Альмарик озабоченным голосом, — от души жаль мне вас! Искренне желал бы помочь вам, только не знаю, чем и как. Странно, — ужасная рана зажила уже с месяц, а между тем все еще болит. Я бы советовал вам поговорить об этом с врачом.
— Нет, нет, — возразил молодой человек, качая головой, — это будет совершенно излишне. Вы знаете, врачи любопытны и… часто болтливы. Нет, я уже лучше перетерплю эту боль… по крайней мере, пока мне удастся разыскать негодяя, который привел меня в такое состояние.
Говоря это, он уселся рядом со столяром и стал прихлебывать налитый ему хозяйкой дымящийся суп.
— Ну, так желаю вам, чтобы это время пришло как можно скорее и чтобы сегодняшний выход ваш увенчался желанным успехом, — сказал от души Альмарик. — Повторяю вам тоже, что и вчера: если вы пожелаете, я готов проводить вас. Сегодня на дворе довольно холодно, а вы еще довольно слабы…
— Благодарю вас, господин Альмарик, — перебил его, оживившись несколько, Вьендемор. — Я, напротив, совершенно другого мнения. Свежий, холодный воздух укрепит меня и мои члены. Нет, уж позвольте мне одному совершить это путешествие; так будет лучше. Я сейчас же и отправлюсь, чтобы к полдню вернуться домой.
С этими словами он поднялся и протянул руку также вставшему со своего места хозяину.
— Ну, как угодно, сказал Альмарик, — пожимая руку молодого человека. — Желаю вам вернуться к нам крепче, чем уходите.
Вьендемор дружески распростился со своими гостеприимными хозяевами и отправился в свою комнату. Через четверть часа он вышел из домика через заднюю дверь на улицу. Он шел не спеша и, дойдя до городской стены, повернул на дорогу, ведущую к папскому дворцу.
Ожидания молодого человека, что его ослабевшие от долгой болезни члены укрепятся от прогулки на свежем воздухе, оправдались. Холодный воздух освежил его горячую голову и придал некоторую окраску его бледным щекам.
Грудь его сильно подымалась и опускалась, и он с наслаждением вдыхал в себя струи ветра, согретого зимним солнцем. Его вначале неверная и шаткая походка с каждым шагом становилась вернее и тверже. И когда, через три четверти часа, он достиг цели своего путешествия, то почти был недоволен, что пришлось так мало пройтись.
После легкого обыска, на случай, если бы у него оказалось спрятанное оружие — этой мере подвергался всякий посетитель, желавший говорить с наместником папы с глазу на глаз, — Вьендемора провели к папскому легату.
Монсеньор Марино Винчентини находился один в своем устроенном со всем комфортом тогдашнего времени покое и лежал, растянувшись в небрежно-покойной позе, на кушетке. Это был красивый мужчина лет 40–45, почти с женственными чертами лица, по которым далеко нельзя было отгадать его настоящий характер, представлявший смесь строгости и доброты, непреклонности и уступчивости. По его наружному виду нельзя было и подумать, чтобы он проявлял во всех своих мерах большую решительность и с настойчивой последовательностью проводил раз принятое решение. Он был очень снисходителен, крайне мягко относился к незначительным проступкам, ограничиваясь лишь серьезным увещанием, но все то, что оказывалось преступлением, он наказывал с неумолимой строгостью, почти граничившей с жестокостью, и смягчал наказание лишь в том случае, если преступник выказывал чистосердечное раскаяние. Одним словом, Винчентини был таким человеком, лучше которого благомыслящим гражданам города Авиньона и желать было нечего.
Когда молодой человек вошел в покой легата и поклонился три раза, легат немного приподнялся, почти что не изменяя своей небрежной позы, и устремил на посетителя пристальный взгляд.
Молодой человек почтительно остановился у двери.
— Вы господин Вьендемор? Это вы просили у меня вчера письмом аудиенцию? — спросил он потом несколько поспешно, но дружелюбным тоном.
Спрошенный молча поклонился.
— Что вам от меня угодно? — продолжал быстро Винчен-тини.
— Правосудия, монсеньор! Наказания одного преступника! — отвечал молодой человек слегка дрожащим голосом.
— И то, и другое будет вам оказано, если только это в моей власти, — отвечал легат серьезно и с достоинством, невольно совершенно поднявшись со своего ложа. — Расскажите мне, что с вами случилось, тогда я увижу, чем я могу вам помочь.
— Но, монсеньор, мне придется слишком много раз-сказывать, а я боюсь употребить во зло ваше терпение, — робко заметил Вьендемор.
— Не бойтесь, молодой человек, — перебил его Винчен-тини с ласковой улыбкой. — Мой сан обязывает меня узнавать о совершенных преступлениях и наказывать злодеев, и в этом отношении мое терпение не имеет пределов, следовательно, вы не истощите его рассказом о случившемся с вами. Но, как я вижу, вы больны, поэтому, пожалуйста, садитесь и тогда уже рассказывайте!
Молодой человек, в самом деле чувствовавший себя и взволнованным, и усталым, поблагодарил поклоном и опустился в одно из мягких, голубых, украшавших комнату кресел.
Глубоко переведя дух, он начал:
— Монсеньору, вероятно, уже известно о преступниках, известных под именем «усыпителей»?
При таком, вероятно, неожиданном для него вступлении легат вскочил.
— В самом деле? — воскликнул он. — Следовательно, эти нового рода злодеи действительно существуют? Я должен сознаться, что до сих пор сомневался в их существовании, и всякие касавшиеся их донесения, откровенно говоря, считал за сказки.
— К сожалению, это не так, монсеньор, — мрачно отвечал Вьендемор. — Эта шайка преступников существует и, я должен прибавить, даже очень близко от города…
— Как? А об этом-то мне ничего и не сказали? — вспылил Винчентини. — Мне нарочно передавали неопределенные слухи о существовании этих мошенников! Что за беспечный народ эти чиновники!
— Монсеньор, — робко осмелился заметить молодой человек, — ваши чиновники, верно, не виноваты; вряд ли они знали что-нибудь об «усыпителях», да едва ли знают что-нибудь и теперь.
— Как же вы можете утверждать это! — резко заметил легат.
— Я высказываю только свое мнение, монсеньор, — скромно возразил Вьендемор, — и полагаю, что не ошибаюсь. Насколько мне известно, со времени преступления, жертвой которого был я, другого подобного эти злодеи еще не совершали. Я же об этом, за исключением своих хозяев, никому не говорил.
— Да, ну это, конечно, другое дело, — сказал несколько успокоившийся Винчентини и тотчас же прибавил:
— Но отчего же вы тотчас же не объявили об этом?
— Несколько дней тому назад я только что встал после тяжелой болезни, вследствие совершенного надо мною преступления, и сегодня в первый раз вышел на улицу. Но своих хозяев я упросил хранить глубочайшее молчание обо всем, что меня касается, и они сдержали свое слово. Это было, может быть, и не совсем хорошо, но для меня было необходимо: я боялся за жизнь своих благородных спасителей и хотел перехитрить преступников.
